После публикации заявления королевы палата общин приняла решение направить к ней спикера в сопровождении десятка парламентариев с благодарностью за то, что она выслушала их жалобы. Сесил объявил, что делегация будет принята во второй половине дня в понедельник 30 ноября. Елизавета также добавила, что «ежели делегаты пожелают явиться в количестве сорока, пятидесяти или даже сотни человек, Мы рады будем приветствовать каждого из них»[1406].

Елизавета обеими руками ухватилась за представившуюся возможность, вознамерившись выступить перед посланниками с речью, которую будут помнить не только они сами, но и их дети и внуки. Этой речью она надеялась не только усмирить охватившие страну волнения: более всего Елизавету беспокоило то, что палата общин до сих пор не выделила ей той денежной суммы, которая была ей так нужна. Если она хотела склонить делегатов на свою сторону, ей необходимо было совершенно покорить их своей речью. Сама идея заискивания перед парламентом крайне претила ей, и все же другого выбора у королевы не оставалось.

Елизавета уделила некоторое время подготовке черновика планируемого выступления, а затем отправила рукопись сэру Генри Сэвилу, ректору Итонского колледжа, под началом которого когда-то занималась изучением ряда греческих текстов[1407]. В понедельник примерно в три часа пополудни в зале заседаний Совета в Уайтхолле столпилось около восьмидесяти делегатов палаты общин. От их имени выступил спикер палаты, который, трижды подобострастно поклонившись Елизавете, начал свою благодарственную речь следующими словами: «Ваше Величество, дабы выразить Вам свою глубочайшую признательность, сегодня в этом зале собралась не десятая часть парламентариев, посланных с благодарностями от остальных, не пожелавших выразить их лично, но все парламентарии до единого… Любой из нас готов пасть ниц к ногам Вашего Величества»[1408].

На это Елизавета ответила речью, которая позднее будет названа ее биографами «Золотой речью». Текст ее выступления в изложении различных авторов значительно отличается. В отличие от речи в Тилбери, которая в разных источниках передается более-менее одинаково, «Золотая речь» дошла до нас по меньшей мере в семи кардинально различающихся редакциях, три из которых датируются XVII веком. Один из вариантов был напечатан в 1628 году в разгар конфликта между парламентом и Карлом I, связанного с «петицией о праве», и использовался парламентариями для обоснования того, что правитель должен считаться с требованиями парламента. Другой, предположительно, был обнаружен в 1642 году в кабинете Уильяма Делла, служившего в то время секретарем у архиепископа Лода[1409]. Наконец, третья версия этой речи — версия, представленная в Кэмденовых «Анналах». Однако она, хоть автор и представляет ее как подлинную стенографическую запись выступления королевы, от начала и до конца является его собственной выдумкой[1410].

Наилучшее представление о том, что произнесла королева на самом деле, нам может дать написанный ее рукой черновик[1411]. Елизавете он настолько понравился, что после выступления перед парламентариями она даже решила отправить его своему официальному типографу Роберту Баркеру, который вскоре напечатал его в виде листовок, украшенных королевским гербом[1412]. В пояснении к листовкам утверждалось, что речь была «записана неким Э. Б. настолько дословно, насколько сие представлялось возможным»[1413]. Однако это вряд ли что-то доказывает — в те времена печатники прибегали к подобным приемам весьма часто, а потому «некий Э. Б.», вполне вероятно, никогда не существовал. Единственным членом палаты общин с такими инициалами был Энтони Блэгрейв, малоизвестный землевладелец, выступавший представителем от Рединга[1414].

Это может показаться удивительным, и все же при чтении официально опубликованной версии «Золотой речи» первым в голову приходит совсем другой эпитет — «свинцовая». В отличие от речи в Тилбери, в которой Елизавета чуть ли не с самого начала перешла от королевского «Мы» к разговорному местоимению первого лица единственного числа, во время выступления перед парламентом она не позволяла себе этого почти до самого его окончания. Использованные ею выражения кажутся тяжеловесными, витиеватыми и старомодными. Свое выступление королева начала с того, что «для Нас в целом свете не существует заботы более стоящей, чем забота о чувствах Наших подданных и оберегание оных». «Мы уповаем на то, — продолжала Елизавета, — что в своих измышлениях в отношении Нашей персоны Наши подданные не допускают предположения, будто бы их благополучие никоим образом Нас не заботит, и помыслить не могут о том, что Мы совершаем что-либо во вред им, ведь именно их благо и ничто иное Мы в этом мире ценим превыше всего. И в то же время Мы не можем допустить, чтобы подданные Наши позабыли о том, что присуждение наград различного рода любому, кто деяниями своими показал себя достойным Нашего особого расположения, в полном соответствии с законом находится целиком и полностью в Наших королевских полномочиях». В дальнейшем ситуация исправляется, но лишь незначительно: Елизавета предупреждает своих слушателей, что им «не следует забивать свои головы напрасными фантазиями о том, что льстивый глянец сияющей славы королевского титула мог заставить Нас чрезмерно возвыситься над Нашими подданными и внушить Нам, будто любое деяние Наше законно и справедливо, невзирая на возможные последствия его. Как не следует и приписывать подобные фантазии Нам»[1415].

Наибольшую известность, однако, приобрела другая версия речи королевы. Этот текст принадлежит перу юного родича Фрэнсиса Бэкона по имени Хейуорд Тауншенд, представителя от Бишопс-Касл в графстве Шропшир. В пользу подлинности этого варианта говорит то, что Тауншенд владел приемами стенографирования и потому мог быстро делать заметки[1416], а также то, что он принимал самое живое участие в парламентских дебатах о монополиях[1417]. Кроме того, мы почти со стопроцентной уверенностью можем утверждать, что в тот день, когда королева произносила эту речь, Тауншенд присутствовал в Уайтхолле вместе с другими членами палаты общин. В его версии Елизавета с самого начала обращалась к своей аудитории, используя местоимение первого лица единственного числа, и, будто бы не осознавая, что абсолютное большинство англичан до сих пор борется с разрушительными последствиями неурожаев, бедности, эпидемий и повышения цен, сильнее, чем когда-либо, подчеркивала, что все ее подданные выказывают в отношении ее любовь и безусловную поддержку: