Едем главной улицей. Она довольно широкая, и, что меня поражает, после тех китайских городов, которые мне довелось видеть в Маньчжурии, это поразительная чистота. Дорога гладкая как скатерть. Поверхность ее от морозу блестела, и я катился, точно по рельсам. По обеим сторонам улицы тянулись ряды лавок, изукрашенных вычурной резьбой, раскрашенной, раззолоченной и с характерными китайскими надписями. Кое-где виднелись расклеенные вывески из белой бумаги с русскими надписями: «Водка Смирновка». А вон четко написано: «Ресторан», лавка «Бриони». Далее по-русски и по-китайски «Тифонтай».

Китайцы, как и европейцы, обозначают род своей торговли изображением товара. Вон у дверей одной лавки вырезан из дерева громадный китайский башмак, в охват величиной. Он презабавно раскрашен и местами позолочен. Это обозначает, что здесь торгуют башмаками. Рядом висят в дверях колоссальные, вырезанные из дерева связки чохов – китайских монет; это обозначает меняльную лавку. Некоторые дома заново отделывались, другие только строились. Очевидно, это поправлялись следы погрома после войны. Я с удовольствием наблюдал фигуры китайских купцов, сидящих за прилавками. Китайцы страшно любят торговать. С самого малого возраста их идеал – приобрести столько чохов, чтобы иметь возможность завести какую-либо торговлю. Нет у него товара, так он хоть чижика посадит в клетку и носит его по базару.

Поколесивши порядочно по городу, добираюсь до этапного коменданта. Это был старый, заслуженный капитан Гаганидзе. Маленького роста, широкий, убелённый сединами, энергичный и очень подвижной господин. Сначала он было отвел мне большую комнату, но холодную. А как мороз был сильный и я порядочно продрог, то попросил я его отвести мне комнату хотя бы и поменьше, но теплую. Такая как раз нашлась у него свободной, с большой горячей печкой. У китайцев печей нет. Они, как известно, довольствуются канами, род наших лежанок, только низеньких, длинных, которые заменяют им и диван, и кровать.

Было 6 декабря. Комендант объявил, что на площади старого дворца сегодня будет молебен и парад войскам, по случаю тезоименитства Государя Императора. Живо надеваю мундир. Комендант дал мне свою повозочку, и я качу на парад.

К этому времени, точно нарочно, погода испортилась. Поднялась вьюга со снегом. Мороз дошел до 17 градусов.

Смотрю, вдали, среди обширного двора, стоят наши солдаты, составив ружья в козлы, и отчаянно прыгают, машут руками, колотят себя по бедрам и выкидывают всевозможные антраша, чтобы сколько-нибудь согреться. Как водится, у нас всегда на парад сбираются бог знает в какую рань. А тут, как нарочно, священник опоздал. Кроме того, ждали дзянь-дзюня.

Я представился нашим властям, познакомился с начальником Мукденского отряда, генералом Флейшером, начальниками отдельных частей и дожидаюсь вместе с прочими молебна. Невозможно было спокойно смотреть, как солдаты мёрзли на холоду. А батюшки все нет и нет. И дзянь-дзюня нет. Наконец, они пожаловали. Священник подходит к аналою, надевает рясу. Раздается команда: «На молитву, шапки долой!» – и молебен начинается. Никогда в России я не страдал так от холоду, как в этот молебен. В прошлом году, в Гирине, во время Георгиевского парада, тоже был сильнейший мороз, но всё не такой. Тогда солнце было. А тут день вышел пасмурный, ветер, снег. Мне казалось, что моя непокрытая голова вот-вот расколется пополам. Но все обошлось благополучно.

В первый же день еду с визитом к здешнему представителю китайской власти – дзянь-дзюню. Вхожу к нему в комнату. Это был еще бодрый мужчина, брюнет, с небольшой бородкой. Тут же рядом, в сторонке, работали у него скорняки-китайцы, человек десять. Они приготовляли собольи курмы для Императорского двора. Все это готовилось в Пекин для подарков к Новому году. На стенах, на полу, на окнах, – всюду лежали груды собольих шкурок, а также готовых мехов. Китайцы, с серьезными лицами, кропотливо кроили их и сшивали. Некоторые курмы были уже готовы и поражали своей роскошью. Мукденский дзянь-дзюнь – милый и любезный господин.

– Вам кланяется генерал Церпицкий, – говорю ему через переводчика.

– А-а-а! А-а-а! – умильно ухмыляясь, восклицает он, перебирая шарики на своем ожерелье. Затем что-то оживленно говорит переводчику.

– Дзянь-дзюнь очень благодарит и просит передать его превосходительству благодарность за память. Он здесь долго жил. Дзянь-дзюнь очень его любят и помнят, – почтительно докладывает переводчик.

Затем мне задают вопросы: сколько мне лет? Когда я выехал и откуда? Сколько времени ехал? Хороша ли дорога? Где остановился? Долго ли думаю остаться в Мукдене и куда отсюда уеду? На все это я должен был ответить. Угощение состояло из чая с печеньем, фруктов и шампанского.

На другой день, около полудня, как я и ожидал, является переводчик дзянь-дзюня, с красной визитной карточкой в руках, и объявляет, что повелитель Мукденской провинции сейчас прибудет. У меня уже заранее было приготовлено угощение. Шампанское, чай с печеньями, фрукты, мармелад, бутылка сладкой киевской наливки-вишневки, до которой китайцы большие охотники, и банка с вареньем. Это последнее они тоже очень любят. Во дворе показывается сначала конвой дзянь-дзюня с триумфальными секирами и трезубцами, а за ними темно-зеленый паланкин. Я встречаю дзянь-дзюня, и в дверях у нас начинается легкое препирательство, кому взойти первому. Одновременно прибыл и наш военный комиссар при дзянь-дзюне, подполковник Квецинский, обязательный господин. Благодаря ему, я многое узнал о китайцах и много повидал чудес в Мукдене и его окрестностях.

Как только гости мои уселись, сейчас же началось угощение. Сколько дзянь-дзюнь, по китайскому обычаю, ни отнекивался, ему все-таки пришлось выпить, – прежде всего, конечно, за дружбу Китая с Россией, затем за процветание того и другого государства и так до бесконечности. Уже дело дошло до того, что моему гостю стало жарко. Он мотнул головой, и его слуга, стоявший за спиной, осторожно снимает с головы своего повелителя шапку с розоватым шариком и павлиньим пером, затем и соболью курму. Долго сидим мы, беседуем и, наконец, расстаемся друзьями.

Дня через два или три дзянь-дзюнь делает мне обед. Приглашает всех своих мандаринов, а также наших представителей власти. Всего обедало человек 30. Обед тянулся часа 4–5. Подавалось блюд 40. Я сидел как раз против дзянь-дзюня. Кушанья все превкусные. Помню, подают в чашечке какой-то бульон. Ну, просто пальчики оближешь!

– Что это за кушанье? Из чего приготовлено? – спрашиваю переводчика, который стоял за моим стулом.

Дзянь-дзюнь, заметив это, говорит что-то переводчику, добродушно ухмыляется и крутит свой длинный черный ус.

– Дзянь-дзюнь просит вам передать, что кушанье это самое лучшее, – приготовлено из внутренностей лягушки, – предупредительно восклицает драгоман.

Все эти прелести запивались шампанским без счету.

Вскоре после того мы все собрались к дзянь-дзюню и снялись общей группой.

В первые же дни моего пребывания в Мукдене я побывал в помещении наших войск и осмотрел его. Удивительно, как наши солдаты умеют быстро устраиваться. Когда я ходил по их жилищам, мне даже не верилось, чтобы это были китайские фанзы. Старого в них остались только стены. Везде уютно, светло. Бумажные окна заменены стеклянными, воздуху достаточно. Солдаты веселые и бодрые. Конечно, помещения нельзя было сравнивать с российскими казармами, но ведь надо было помнить, что всё это временное, приспособленное на скорую руку, и сравнительно на гроши. Ежели не ошибаюсь, то от казны разрешено было израсходовать, в общем, на устройство помещения что-то около полутора рубля на человека, что составляло на роту около трехсот рублей. Можно ли же многого и спрашивать при таких отпусках? Пища везде, где я ни попробовал, была прямо-таки отличная. Да ведь и не мудрено. Денег отпускалось много, а провизия была дешёвая, в особенности мясо. Зелени и овощей сколько угодно, и самой разнообразной.