Пальто у меня на лисьем лапчатом меху, очень теплое. Шапка меховая, тоже лисья. Но, несмотря на это, лишь выехали мы за город, как ветер, точно огнем, стал жечь мне щеки. Было это приблизительно в половине декабря. Такого холодного ветра я в России не помню. Смотрю на моего кучера-казака – у того правое ухо стало совершенно белое.

– Оттирай скорее рукавом! Три его хорошенько! – кричу я.

Казак усиленно принимается тереть. Оглядываюсь немного в сторону, смотрю: у конвойного казака щеки побелели. Ему тоже велю оттирать.

Окрестности покрыты снегом. А жаль, летом здесь должно быть очень красиво. В особенности привлекательны здешние деревья. Ну, просто, каждое так и просится на полотно. Все они какие-то удивительно раскидистые. Вдали, то там, то сям, виднеются кумирни, часовенки, памятники, молельни, башенки. Одним словом, куда ни взглянешь, нет места, которое не было бы китайцем облюбовано. Едем быстро. Сытые кони на морозе так и рвут вперед. Вдали, на белоснежном горизонте показался темный лес. Ближе, ближе – и вдруг на темно-синем фоне, среди гущи деревьев, освещенные ярким солнцем, точно зарница какая, заблестели разноцветные черепичные крыши дворцов и кумирен. Красота удивительная! Проезжаем еще с версту и останавливаемся у ворот высокой стены. Здесь нас встречает, с униженными поклонами, старик-привратник с ключами в руках. Другой китаец, помоложе, пускается куда-то бежать, должно быть, дать знать смотрителю. Смотритель этот был у меня вчера, накануне отъезда. Он оставил мне свою визитную карточку, отпечатанную по-русски на белой бумаге. На ней значилась надпись: «Довен, – желтопоясный Принц Императорской крови, заведующий Фулинскими могилами».

Не успели мы с Кениге подойти к воротам, как уже является и Довен, небольшого роста, в желтой курме, лицо в веснушках. На носу у него красовалось то самое золотое пенсне, которое я подарил ему вчера. Идем к воротам. Невольно останавливаюсь и любуюсь ими. Они изукрашены разноцветными кафелями. Цвета замечательно подобраны. Всё гармонировало одно с другим! Какие рисунки, как всё отлично пригнано, сработано! От всего веяло глубокой стариной. Хотя бы от этого, чуть не в охват толщиной, дубового запора, от этих львиных морд с кольцами, от резных железных петель, на которых держались ворота, и тяжелых медных цепей. Боже, как всё хорошо! Вот куда бы привести моего приятеля, Владимира Васильевича Стасова! Вот где бы он поахал и полюбовался! Калитка в воротах растворяется, и я вхожу в сосновый парк.

Трудно описать впечатление, которое охватывает меня здесь. Я стою как очарованный. Передо мною возвышались вековые деревья, одно красивее другого, с вершинами, слегка запорошенными снегом. Через весь этот парк, насколько хватало глаз, пролегала широкая аллея, а в конце ее виднелась кумиренка, точно на картинке писанная. Кругом торжественная тишина. Невольно хотелось молчать. Более подходящей обстановки для могилы императора и не придумать.

Наконец мы двигаемся вперед. Идем, идем, и вдруг выходим на поперечную аллею, гораздо шире первой. По ней, по обе стороны возвышались огромные каменные статуи разных животных и чудовищ. Вот верблюд; дальше лошадь, еще дальше не то собака, не то лев. Все они стоят на высоких постаментах, изукрашенных различными орнаментами. Как постаменты, так и самые фигуры уже сильно пообветшали, выветрились и покрылись мхом. По всему видно, что они стоят здесь не десятки, а сотни лет. Долго хожу я, смотрю и не могу налюбоваться. Для меня, как для любителя старины, всё это в особенности было интересно. Здесь, что ни шаг, то приходилось в удивлении останавливаться и широко раскрывать глаза. Иду, иду по этой аллее и упираюсь в ворота с аркой. Ну что за прелесть эти ворота!

– Александр Николаевич! – кричу Кениге. – Вот начинайте отсюда снимать, эти ворота.

– Я вот это чудовище снимаю. Ведь и оно тоже интересно! – спокойно отвечает мой дорогой спутник.

Постепенно переходя от одной фигуры к другой, он все их фотографирует. Отсюда направляемся по той же аллее, только в другую сторону. Попадаем в какую-то высокую часовню. В ней стоит гигантская каменная черепа ха. На черепаху установлен, саженей 5 вышиной, каменный же памятник, в виде доски, с надписью на обеих сторонах, по-китайски, и, ежели не ошибаюсь, по-тибетски. Что гласит эта надпись, я не мог допытаться от моего переводчика. Он, как и всегда, одно твердил: «Шибко, шибко старое». Отсюда, с этой часовни, виднелся просторный чистый двор, мощенный камнем. Впереди, через эту площадку, возвышались такие же солидные ворота, дубовые, резные, украшенные различными бронзовыми шляпками, бляхами и львиными мордами с кольцами.

Опять и здесь такой же колоссальный дубовый запор, который только двоим под силу поднять. Ворота открывают, и перед нами, точно в сказке, вырастает целый ряд дворцовых построек, вроде тех, что мы видели в Мукдене, только несколько старее. Все они такие же вычурные, так же украшены резьбой и раззолочены. На одном, самом высоком дворце, мне в особенности понравилась крыша. Снег на ней стаял, и коричневато-желтые черепицы блестели на солнце, будто золотые. Между ними резко выделялись бронзовые фигурки, в виде стаканчиков. По обоим углам и посредине возвышались драконы, и от них спускались на крышу бронзовые цепи. Что эти цепи должны были обозначать, то ли, что драконы побеждены и прикованы, или что другое – уже не могу объяснить, только я хорошо рассмотрел их в бинокль.

Вхожу вовнутрь здания. Здесь, на небольшом возвышении, стоят два роскошных кресла с мягкими подушками, а рядом столик и на нем лежит мячик.

– Для чего эти кресла? – спрашиваю переводчика.

– А сюда ежегодно, в день рождения императора, прилетают души его и императрицы. Они садятся в эти кресла, едят любимые кушанья, которые для них нарочно в этот день приготовляют, и играют в мяч. После чего они улетают.

Переводчик, видимо, всему этому верил. Кениге снял с кресел фотографии очень удачно.

Отсюда идем в жилое здание, чтобы погреться.

Здесь уже наш милый и любезный Довен приготовил угощение: чай, печенье и бутылку китайской водки под названием суля. Запах у ней отвратительный, резкий. Наши офицеры ее не пьют, казаки же и солдаты ею не брезгают. Некоторые так ее полюбили, что даже предпочитали русской водке, главное џ за то бесценное качество, что от нее можно быть пьяным подряд двое суток, стоит только на другой день выпить холодной воды. Так, по крайней мере, меня уверяли казаки. У нас тоже была взята с собой закуска: разное жаркое, консервы, бутылка смирновской водки и киевской наливки. Эту последнюю я специально взял для Довена, зная, что всем китайцам она очень нравится. Но наш путеводитель, оказывается, любил и смирновку. Пока мы закусывали, он сам, без особых приглашений, порядочно-таки и из той и из другой бутылки поубавил. Смотрю, он стал уже очень веселый и разговорчивый. Походка у него сделалась быстрая, порывистая.

– Туда, туда! – кричит он мне и тащит за рукав. Желтая курма его распахнулась. Павлинье перо на шапке съехало в сторону.

– Он зовет ваше высокоблагородие показать вам могилы! – почтительно объясняет мне Иван-переводчик. Он тоже порядочно выпил. Но только на него водка иначе подействовала. Узенькие глаза его слипались, и ему заметно хотелось спать.