Наконец пришло письмо от Марии, в котором она кратко описывала их новое житье в Ипатьевском доме в Екатеринбурге. Новости были самые удручающие. «Мы скучаем по нашей тихой и мирной жизни в Тобольске, — писала она. — Здесь каждый день нас ждут неприятные сюрпризы»[1516]. Пасху они там отпраздновали чрезвычайно скромно: еду им приносили из общественной столовой в городе, и многие из их вещей находились в ужасном состоянии, были в пыли и грязи после ухабистой дороги. В письме была трогательная приписка Анастасии от Николая: «Мне без тебя одиноко, моя дорогая. Скучаю по забавным рожицам, которые ты строишь за столом»[1517].

Три сестры испытали истинное облегчение, когда из Екатеринбурга начали, наконец, поступать письма. Александра и Мария писали ежедневно, но многие из примерно двадцати двух отправленных ими писем так и не дошли в Тобольск. «Не получать новостей все это время поистине ужасно, — написала Татьяна 7 мая. — Из окна нам видно, что Иртыш здесь спокойный. Завтра ожидается первый пароход от Тюмени. Наших свиней продали, но есть еще свиноматка, у которой шесть поросят… Вчера мы съели нашего бедного индюка, так что теперь осталась только его жена… В саду скука смертная. Как только мы выходим, сразу начинаем смотреть на часы, когда можно будет вернуться в дом… Душа у нас болит за вас, мои дорогие, на Бога наше единственное упование, а утешение в молитвах» [1518].

Даже решительной Татьяне было трудно выдерживать все это. «Я так боюсь потерять мужество, — писала она отцу. — Я много молюсь за вас… Да хранит вас Господь, спасет вас и защитит вас от всякого зла. Ваша дочь Татьяна, которая страстно любит вас во веки веков»[1519].

После того как растаял лед и Иртыш стал опять полноводным, возобновилось судоходство. Пароходы опять стали ходить в Тюмень. Девушкам слышны были пароходные гудки, доносящиеся издалека, и появилась надежда, что они скоро смогут поехать к родителям[1520]. Мария в Екатеринбурге с нетерпением ожидала их приезда: «Кто знает, может быть, это письмо дойдет до вас как раз перед отъездом. Боже благослови вашу поездку и храни вас в безопасности от всякого зла… Нежные мысли и молитвы да окружат вас — самое главное быть поскорей снова вместе»[1521].

Единственная забота, единственное желание, которое выражается в каждом письме в переписке между Тобольском и Екатеринбургом в эти последние дни вынужденной разлуки, — это скорейшее воссоединение семьи. Их письма полны мыслями об этом и словами любви. «Как вы держитесь и что вы делаете? — спрашивает Ольга в своем, как оказалось, последнем письме из Тобольска. — Как бы я хотела быть с тобой! Мы все еще не знаем, когда мы выезжаем… Да защитит вас Господь, моя дорогая любимая мама, и всех вас. Целую Папа, тебя и М. во много раз. Я крепко обнимаю тебя и люблю тебя. Ваша Ольга»[1522].

«Писать о чем‑нибудь приятном трудно, — писала Мария в письме к Алексею, — подобного здесь мало». Однако ее оптимизм остался по‑прежнему незамутненным: «Но, с другой стороны, Бог не оставляет нас, светит солнце и поют птицы. Сегодня утром мы услышали хор на рассвете»[1523]. Реальность новой обстановки была тем не менее мрачной. Им больше не предоставляли никаких мелких привилегий, как в Тобольске, они находились под постоянным и пристальным наблюдением. Письма для них теперь следовало направлять на имя председателя областного исполкома Екатеринбурга[1524].

Шестнадцатилетняя Анастасия из всех трех оставшихся в Тобольске сестер единственная сохранила незамутненное чувство радости в мире, который все теснее смыкался вокруг них. В письме Марии об их повседневной жизни она рассказывала ей:

«Мы по очереди завтракаем с Алексеем и заставляем его есть, хотя бывают дни, когда он ест и сам, без всяких уговоров. Наши мысли все время о вас, дорогие мои. Ужасно грустно и пусто. Я просто не знаю, что на меня находит. Конечно, у нас есть крестильные крестики, и мы получили ваши новости. Итак, Бог помогает и поможет нам. Мы замечательно украсили иконостас на Пасху, весь в еловых ветках, как тут принято, и в цветах тоже. Мы сфотографировались, я надеюсь, что фотографии получатся… Мы качались на качелях, и как я смеялась, когда упала, такое приземление, честно!.. У меня целый вагон новостей, которые хочется рассказать вам… У нас была такая погода! Просто хочется закричать, такая хорошая. Как ни странно, я загорела больше остальных, настоящий аррраб {так в оригинале}!..

Мы прямо сейчас сидим все вместе, как всегда, но нам не хватает вашего присутствия в комнате… Мне жаль, что письмо такое сумбурное, но вы знаете, как порхают мои мысли, и я не могу все это записать, поэтому набрасываю на бумагу все, что приходит в голову. Мне так сильно хочется увидеть вас, ужасно грустно. Я выхожу и гуляю, а потом возвращаюсь. Скучно и дома, и на улице. Я качалась, выглянуло солнце, но было холодно, и моя рука едва пишет»[1525].

Сестры старались, как могли, петь литургию во время пасхальной службы, рассказывала Анастасия Марии, но «всякий раз, когда мы пели хором, выходило неправильно, потому что нужно, чтобы был четверый голос. Но тебя здесь нет, и поэтому мы шутили об этом… Мы постоянно думаем и молимся за всех: Господи, помоги нам! Христос с вами, дорогие наши. Целую тебя, моя хорошая, толстая Машка. Твой Швыбз»[1526].

* * *

17 мая в губернаторский дом прибыла орава красногвардейцев самого устрашающего вида, на этот раз из Екатеринбурга, во главе с человеком по имени Родионов. Они были «очень страшными на вид, грязными, оборванными, пьяными головорезами», каких Глеб Боткин еще никогда не видывал. Родионов был на самом деле латышом по имени Ян Свикке, и с первого взгляда он никому не понравился. Кобылинский считал его жестоким, «низким хамом»[1527]. Холодный и подозрительный по натуре, Родионов был постоянно начеку и во всем искал заговор: он приказал ежедневно проводить унизительную перекличку, и девушки должны были спрашивать у него разрешения спуститься вниз из их комнаты и выйти во двор. Им было приказано не закрывать дверь в свою комнату ночью, а когда священник и монахини пришли 18 мая на вечерню, Родионов обыскал их и поставил часового прямо у алтаря, чтобы следить за ними во время службы[1528]. Кобылинский был в ужасе: «Все были так подавлены, это так подействовало на них, что Ольга Николаевна плакала и сказала, что если бы она знала, что такое случится, она никогда бы не попросила о проведении службы»[1529].