Алексей был еще чрезвычайно слаб, даже сидеть он тогда мог не больше часа. Тем не менее через три дня после прибытия Родионов решил, что мальчик уже достаточно поправился и может ехать. Несколько дней подряд вся прислуга и окружение готовили их к отъезду. «Комнаты пусты, понемногу все упаковывают. Стены выглядят такими голыми без картин», — писал Алексей матери[1530]. Что нельзя было взять с собой, следовало «утилизировать» в городе — если это не было уже изъято самими охранниками. Бомльшая часть окружения готова была поехать вместе с детьми. Дочь доктора Боткина Татьяна умоляла разрешить ей и ее брату поехать вместе с сестрами Романовыми, но получила отказ. «Зачем такой красивой девушке, как ты, гнить всю жизнь в тюрьме? Ты же не хочешь, чтобы тебя расстреляли? — ухмыльнулся Родионов. — А их, по всей вероятности, расстреляют». Он сухо сказал Александре Теглевой, отвечая на вопрос, что их ждет: «Жизнь там будет совсем другая»[1531].

Накануне отъезда детей Романовых Глеб Боткин подошел к губернаторскому дому и попытался в последний раз хоть мельком увидеть их. В окне он рассмотрел Анастасию, она помахала ему и улыбнулась. Тут же из дома выскочил Родионов и велел ему отойти от окон: заглядывать внутрь никому не разрешалось. Он пригрозил, что охранники будут стрелять и убьют любого, кто попытается это сделать[1532].

В последний их день в Тобольске все домашние собрались вместе сначала на прощальный обед, на котором подавали борщ и рябчиков с рисом, затем на ужин — была телятина с гарниром и макароны. Все это они запили последними двумя бутылками вина, которые им удалось спрятать от охранников[1533]. На следующий день, 20 мая 1918 года, в 11:30 утра дети были доставлены на пристань и вновь сели на пароход «Русь». Там, к их великой радости, они встретили Изу Буксгевден. Ольга сказала ей, что им «повезло, что они все еще живы и смогут вновь увидеть своих родителей, что бы ни ждало их в будущем»[1534]. Но Изу потрясло, как изменились Ольга и Алексей — их обоих она в последний раз видела лицом к лицу в августе предыдущего года:

«Он был ужасно худой и не мог ходить, а его колено почти не гнулось из‑за того, что он пролежал так долго. Он был очень бледен, и его большие темные глаза казались еще больше на небольшом узком лице. Ольга Николаевна также сильно изменилась. Ожидание и тревога из‑за отсутствия родителей… изменили прекрасную, яркую девушку двадцати двух лет и превратили ее в выцветшую и печальную среднего возраста женщину»[1535].

Дети, вероятно, думали, что присутствие Изы, которой позволили присоединиться к ним, «возвещает и дальнейшие небольшие уступки», на которые готовы идти их тюремщики‑большевики[1536]. Но это было далеко не так. Во время двухдневного плавания до Тюмени их ждало постоянное запугивание и унижение. Охранники были грубы, вели себя по‑хамски, они запугали всех. Родионов был циничен и груб. Он запер Алексея и Нагорного в их каюте на ночь, несмотря на уверения Нагорного, что больному мальчику нужен доступ к туалету. Родионов также велел, чтобы три сестры и их спутницы держали двери своих кают всегда открытыми, невзирая на то что снаружи постоянно стояли охранники. Ни одна из женщин не раздевалась на ночь, и все это время им приходилось терпеть их шумные попойки и непристойные замечания[1537].

Когда они прибыли в Тюмень, детей перевели в грязный вагон третьего класса в стоявшем неподалеку в их ожидании поезде. К их огромному горю, здесь их отделили от Жильяра, Гиббса, Изы Буксгевден и других, которых посадили в товарный вагон с грубо сколоченными деревянными скамейками. Вскоре после полуночи 23 мая поезд наконец подошел к остановке на пригородной товарной станции на окраине Екатеринбурга. Было холодно и морозно, все они оставались в вагонах до утра, промерзнув до мозга костей. В конце концов Родионов и еще пара комиссаров приехали за детьми[1538]. Но ни Гиббсу, ни Жильяру, ни Изе Буксгевден не разрешили идти дальше. Татищеву, Настеньке и Трине было также отказано, как и всем остальным, за исключением Нагорного. «Татьяна Николаевна пыталась отнестись к этому легко», когда Иза поцеловала ее на прощание. «Что проку от всех этих прощаний?» — спросила она. «Мы непременно увидимся и будем наслаждаться обществом друг друга уже через полчаса!» — успокаивающе сказала Татьяна. Но, как позже вспоминала Иза, один из охранников подошел к ней и зловещим голосом посоветовал: «Лучше попрощайся, гражданочка», — «и по его пугающему лицу я прочитала, что это было настоящим прощанием»[1539].

Пьер Жильяр наблюдал из поезда, как четверых детей вывели: «Матрос Нагорный… прошел мимо моего окна с больным мальчиком на руках, за ним шли великие княжны, нагруженные чемоданами и личными вещами». Их окружал конвой из комиссаров в кожаных куртках и вооруженных солдат. Он попытался выйти из поезда, чтобы попрощаться, но «часовой грубо затолкал {его} назад в вагон». В полном смятении смотрел он, как Татьяна последней еле шла под ледяным дождем. Она изо всех сил старалась дотащить свой тяжелый чемодан, другой рукой она держала под мышкой свою собаку Ортипо, ее туфли вязли в грязи. Нагорный, который к тому времени уже отнес Алексея в одни из ожидавших дрожек, запряженных одной лошадью, вернулся, чтобы помочь, но охранники оттолкнули его прочь[1540].

Местный инженер, который был на станции в то утро, зная, что должны привезти детей Романовых, стоял там под дождем в надежде увидеть их. Вдруг он увидел «трех молодых женщин, одетых в красивые темные костюмы с большими матерчатыми пуговицами. Они шли неуверенно, или, скорее, неравномерно. Я решил, что так было, потому что каждая из них несла очень тяжелый чемодан, а также потому, что дорога размокла от непрекращающегося весеннего дождя. Идти в первый раз в своей жизни с таким тяжелым багажом было выше их физических сил… Они прошли очень близко и очень медленно. Я смотрел на их живые, молодые, выразительные лица несколько нескромно — и в течение этих двух‑трех минут я понял нечто, что не забуду до конца своих дней. Было такое чувство, что мои глаза на мгновение встретились с глазами трех несчастных молодых женщин и что, когда это случилось, я погрузился в глубину их измученных душ, и меня охватила жалость к ним — меня, убежденного революционера. Не ожидая этого, я почувствовал, что мы, русские интеллектуалы, мы, которые считают себя провозвестниками и голосом совести, отвечаем за недостойные насмешки, которым были подвергнуты великие княжны… Мы не имеем права ни забывать этого, ни прощать себя за нашу пассивность и неспособность сделать что‑то для них» [1541].