положений величия осуществляется на виду у всех. Великими являются дела, «которые приветствуются всеми», которые «заслуживают общего расположения, поскольку они осуществляются на виду у всех» (id., р. 85). Напротив, французская вежливость и светские манеры, описанные в трактате Антуана де Куртэна в 1671 году, в большей степени ориентированы на патриархальный порядок величия, первым уроком которых, по замечанию Жака Ревеля (Revel, 1986), является умение «распознать свое собственное место и свой особый градиент» в каждом социальном отношении.

9 Перевод цитируется по: Аристотель. Никомахова этика. М.: Эксмо-Пресс, 1997 (Прим. перев.).

10 Там же (Прим. перев.).

11 Аристотелевское понятие фронезиса (phronesis) Цицерон переводит как prudentia.

12 Перевод цитируется по: Адорно Т. Философия новой музыки. М.: Логос, 2001 (Прим. перев.).

Глава 6. Представление миров

1 Здесь и далее авторы указывают в скобках категории предложенной ими схемы анализа (например, «высший общий принцип», см. главу 5), а также ключевые слова (квалификации людей, вещей, их действий, состояний, взаимоотношений), соответствующие тому или иному нижеследующему параграфу (Прим. перев.).

2 Здесь и далее (главы VI, VIII, IX) курсивом обозначены слова из корпуса, составленного на материале пособий по предпринимательству.

3 В рассматриваемом нами пособии прислуга обозначена выражением «домашний персонал», который представляет компромиссное сочетание патриархального и научно-технического миров.

4 Перевод цитируется по: Сенека. О блаженной жизни // Историко-философский ежегодник’96. М.: Наука, 1997 (Прим. перев.).

Глава 7. Конфликт миров и пересмотр суждения

1 Руссо часто использует этот прием в «Исповеди», в частности, при осуждении славы и богатства. В качестве примера можно привести эпизод «об озарении в Венсене», относящийся к регистру мира вдохновения, о чем свидетельствует не только мгновенное чувство, охватившее Руссо и вдохновившее его на написание «Второго рассуждения» («Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми»), но и само описание процесса создания этого трактата: «Я работал над этим “Рассуждением” очень странным способом, которого придерживался почти всегда во всех других моих работах. Я посвящал ему свои бессонные ночи. Я размышлял в постели с закрытыми глазами, составляя и переворачивая в голове свои периоды с невероятными усилиями; потом, добившись того, что они меня удовлетворяли, я укладывал их у себя в памяти до тех пор, пока не получал возможности положить их на бумагу; но когда приходило время вставать и одеваться, я все забывал; и когда садился писать, в голове у меня не возникало почти ничего из того, что я сочинил». Чтобы укрепить эту вдохновенную сцену, Руссо отстраняет альтернативные порядки величия, с гордостью заявляя о своем одиночестве и своей бедности: он идет один пешком по изнуряющей жаре («лето было необычайно жаркое»), «не имея средств на фиакр» (Rousseau, 1959, р. 350—352). (Перевод цитируется по: Руссо Ж.-Ж. Исповедь // Руссо Ж.-Ж. Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя. Избранные сочинения. Т. 3. М.: Гослитиздат, 1961. — Прим. перев.)

2 Такие переводы, при которых общее благо одного града сближается с частным благом, не имеющим ни общего значения, ни величия в другом граде, проще осуществить при опоре на речевые ассоциации. Возвращаясь к предыдущему примеру, отметим, что отсылка к общей форме, при помощи которой можно выразить в различных терминах как проявление вдохновенного величия (кипящий идеями), так и беспорядок в семье (безалаберность, беспорядочность) и которая обозначает то, что кипит, бурлит, смешивается и беспорядочно движется под воздействием внешней силы (а также по ассоциации то, что увлекает за собой и беспокоит), позволяет перевернуть, инвертировать порядки величия. Эта когнитивная операция не была бы столь очевидной, если бы нужно было перейти от «беспорядочности» к «полезности» или «оперативности». Ничто в последнем случае не сможет поддержать разоблачение, которое в первом случае, напротив, может опереться на речевые ассоциации: «То, что вы назвали беспорядочностью, чтобы принизить его значение, является кипением гения».

Повседневная речь уже содержит в своей собственной материи, то есть в отношениях омонимии и синонимии, следы естественных отношений, а также разоблачений и компромиссов между различными природами. Синонимы и в особенности уничижительные или разоблачительные дублеты часто позволяют переформулировать качества людей и вещей, являющихся великими в одной природе, дисквалифицируя их таким образом, чтобы их можно было приписать людям и вещам, являющимся простыми в другой природе. Эти преобразования проще осуществить при опоре на общий корень, на омонимию или ложную этимологию, то есть на то, что можно было бы назвать патриархальными отношениями между словами. Если дисквалифицирующий элемент опирается на общий корень, то целое гнездо однокоренных слов вовлекается в общее падение или попадает под подозрение. Тем не менее одних речевых ассоциаций недостаточно, чтобы поддержать разоблачение, если они не предполагают обоснований справедливости, которые могли бы придать доказательность высказываниям. Заявить, что кто-то ведет себя «безалаберно», — не что иное, как оскорбление, если при этом никто не ссылается на принцип, обосновывающий справедливость данного порядка во всех отношениях. Вместе с тем речевые ассоциации могут способствовать поддержанию и направлению задачи обоснования в ее восхождении к основополагающему принципу справедливости. Исключением является, однако, вдохновенная природа, где отношения омонимии, синонимии и ассоциации, рассматриваемые как божественное откровение или как выражение истины из глубин бессознательного, являются самим принципом доказательства. Во вдохновенном мире неисчерпаемые множественные смыслы, таящиеся в языке, сокровища которых раскрываются в поэзии и мистике, составляют форму обобщения наиболее высокого порядка.

3 Так, например, во время событий мая 1968 года можно было легко отвлечь театральную публику от спектакля и заставить ее переключиться от величия репутации к величию гражданственности, поскольку люди были обеспокоены общественно-политическими событиями и не могли абстрагироваться от своих гражданских забот, о которых им постоянно напоминал шум толпы на улицах. Этот диспозитив часто используется в театре для обличения искусственной, оторванной от «реальности» игры актеров на сцене. Так, например, в пьесе Ж. Жене «Балкон» шум восстания за закрытыми ставнями обличает замкнутый мир, уютную извращенность борделя, в котором великие играют в великих. Тщетность замкнутого мира раскрывается в одноактных сценках, спокойствие которых нарушается реальностью внешних криков.

4 В условиях крайнего порабощения, как, например, в фашистских концлагерях (Poliak, 1986, 1990), нацисты проводили над заключенными садистские опыты, которые были бы неуместны в отношении к вещам или животным. Это говорит о том, что они признавали человечность своих жертв. В свидетельствах депортированных евреев можно найти много рассказов о волнительных моментах, когда палачи, будто оговариваясь, забывают о необходимости отрицать человечность недочеловеков. Например, врач Освенцима входит в палату, где депортированная, назначенная на работу в госпитале, раздевается. Поспешно отступая, врач просит «прощения». Эти воспоминания запятнаны стыдом, связанным с компромиссом,