— Иди, мойся, чучело…

…Зимой искать тарелочки было легче. Они с маху врез а лись в глубокий снег, и черные следы падения были хорошо видны по всему заглаженному вьюгами пространству.

Те зимние охоты мне запомнились даже больше, чем летние.

Особенно помню один день январских каникул. Я пошел в Сад судостроителей сам по себе, отчим отправился туда раньше. Дорога теперь была известная: до центра, потом вдоль по всей улице Орджоникидзе, а дальше до сада рукой подать. По пути решил заглянуть на улицу Герцена, к давнему знакомому Пашке Шаклину, он обещал дать мне почитать редкую в ту пору книжку «Собака Баскервилей». Был Пашка семиклассником, я учился в четвертом, разница немалая, но все же приятельские отношения между нами сохранялись. Видимо, по инерции, в память о временах, когда мы были соседями по дому.

Книгу Пашка дал, но разговаривал со мной нехотя и торопливо. Он спешил в школу, к началу городской военной игры. (Тогда такие игры еще не назывались «Зарницей», но, как говорится, «имели место».) Я про эту игру знал. О подготовке к ней было написано в нашей школьной стенгазете (называвшейся, естественно, «За учёбу!», причем фанерную букву «ч» хулиганы-семиклассники иногда выламывали из деревянной газетной рамки). Но четвероклассников «на войну» не брали, маленькие еще. А Пашка готовился и был во всеоружии. Телогрейку подпоясал широким ремнем, солдатскую ушанку украсил картонной кокардой с «армейской» эмблемой своей школы № 25 — синий квадратик, очерченный с двух сторон таким же синим угольником. Было у Пашки и оружие: деревянный ручной пулемет с трескучей вертушкой. Как оглушительно она трещит, Пашка мне продемонстрировал и любовно погладил некрашеный приклад, на котором синел тот же значок, что на шапке. Но тут Пашкин взгляд упал на мой «фабричный» автомат, который, я оставил в уголке у двери.

— Ух ты! Это что за фиговина?

Я тут же объяснил, что «фиговина эта — не игрушка, а учебное оружие, с которым я тренируюсь на стрелковом стенде, «отрабатываю реакцию» (по словам отчима)».

«Всамделишный» вид моего автомата, видать, произвел на Пашку впечатление.

— Слушай, дай мне эту штуку на игру, а?

Что было делать? Получив от Пашки «Собаку Баскервилей», не мог я ему отказать в просьбе.

— Ладно. Только имей в виду… — И я честно предупредил, что трещотка в автомате работает так себе. И показал, как именно. Ржавый вой «стреляльного механизма» Пашку смутил. Он заколебался. Но все же решил:

— Ни фига! Стрелять стану из пулемета, а этот пусть будет для боевого вида…

До Пашкиной школы нам было по пути. Мы вышли на Первомайскую и затопали валенками по спрессованному снегу на досках деревянного тротуара. Доски под снегом поскрипывали. Солнечный морозец тоже поскрипывал и слегка цапал за щеки. Иногда мы с разбега ехали на подшитых подошвах по накатанным ледяным дорожкам. Настроение было подстать погоде.

Но через квартал, у тогдашнего Дома пионеров, я перешел через дорогу, к заиндевелой решетке Городского сада. Потому что Пашку нагнали одноклассники. Когда Пашка оказывался среди ровесников, со мной он делался насмешливым и вредным. Наверно, не хотел, чтобы его заподозрили в дружеских чувствах к малявке. Поэтому я заранее отвалил в сторону.

Через мостовую я видел, как Пашкины соратники рассматривают мой автомат, потом послышалось повизгиванье хлипкой трещотки и язвительные смешки. Семиклассники явно не одобряли это оружие (может, потому, что завидовали). Пашка пожимал плечами и что-то отвечал с веселой небрежностью Мол, я и сам понимаю, что это детсадовская игрушка. Потом он крикнул мне:

— Эй, забирай свою пукалку! Нам она не годится! — Он схватил автомат за ствол и метнул через дорогу, тот запрыгал про укатанному снегу.

Я перелез через штакетник, подобрал свое оскорбленное оружие и увидел, что деревянный ствол изрядно расшатался.

— Сам сперва выпрашивал, а теперь ломаешь, зараза! — крикнул я Пашке.

— Иди, не пикай! — отозвался он.

Тогда я наградил Пашку нехорошим словом, которым называют человека, страдающего расстройством кишечника. Знал, что догнать меня и отобрать книгу он не сумеет, да и не станет опускаться до такой мелкой мести. Он и не стал. Пообещал только издалека, что потом поймает и надает пинков… ну, понятно, по какому месту.

Я, ускорив шаги и оглядываясь, проорал:

— Все равно ваша паршивая школа продует эту игру! А наша займет первое место!

Это я уж так, от бессильной злости. Глупо было рассчитывать, что маленькая семилетка номер десять окажется впереди знаменитой на весь город Двадцать пятой школы. В ответ на мою дурацкую угрозу семиклассники заржали (противно так!)…

Если в начале дня случается неприятность, рассчитывать, что дальше все будет хорошо, не приходится. Я расстроился, предвидя новые пакости судьбы. И оказался прав. Отчиму в тот день в стрельбе не везло, он был хмур и не выполнил свое обещание. Накануне говорил, что даст мне пальнуть из своего (вернее, казенного) двуствольного «зауэра» по тарелочке, а нынче сказал, что нельзя. Мол, не успел приготовить для меня патрон с половинным зарядом, а у полного заряда такая отдача, что я полечу вверх тормашками.

Признаться, я в глубине души даже обрадовался. Потому что (это уж совсем в глубине) тогда еще побаивался стрелять из таких вот охотничьих громыхальников. Но всем своим видом продемонстрировал оскорбленное достоинство и ушел в траншею к мастеру Боре. Стал помогать ему разжигать железную печурку под котлом со смолой.

А погода, синхронно моей печали, стала пасмурной, воздух быстро теплел. Я насупленно смотрел, как заречную даль накрывает сизая дымка. Но… зачем я себя обманывал? Ведь, по правде говоря, бессолнечные мягкие дни с такой вот синевато-пепельной раскраской мне нравились. Дальние пейзажи, на которые летом я не обращал внимания, в этом зимнем полусвете обретали добродушную таинственность и уют зимних сказок Андерсена…

Кстати, однажды я в своей другой, уже взрослой, жизни купил альбом голландского художника Питера Брейгеля и там вдруг увидел картину, которая показалась мне очень знакомой. Называется она «Die Jager in Schnee» (по смыслу — «Охотники, идущие по снегу»). Трое мужчин с копьями на плечах , с бредущей позади людей сворой утомленных собак вышли на заснеженный край высокого берега. Слева, за голыми деревьями, у кирпичной торговой лавки с кривой вывеской горит костер, кто-то что-то жарит на нем. А вдали видны под ранними сумерками высокие скалы, городок с острыми крышами и застывший пруд, на котором различимы фигурки беззаботных конькобежцев. И хорошо так, спокойно. Понятно, что уставших охотников ждет в их домиках горячий кофе, добрый огонь в очагах из грубо отесанных камней, мерцание игрушек на рождественских елках… Знакомым — по книжкам Андерсена — был и этот городок, и каток, похожий на тот, что у нас на Туре, рядом с занесенной метелями водной станцией, и — главное! — зеленовато-сизое, гаснущее небо ласковой зимы, во время которой есть место и уличным забавам, и волшебным историям у камина…