вскочил на ноги и стремглав выбежал из зала. Должно быть, переел или перепил. С римлянами такое случалось нередко, что вызывало насмешки со стороны греков и иных культурных народов.

Потом он появился вновь, но в каком виде? Голый, вымазанный синей краской, в венке из водорослей и с трезубцем в руках.

– Приветствуйте морского владыку! – закричал он и поднялся на помост к актерам. Потом он встал на четвереньки и продемонстрировал публике прицепленный сзади рыбий хвост.

Сначала воцарилась полная тишина, но через мгновение римляне покатились со смеху. Видимо, таковы их представления о юморе. Я глянула на Антония – он тоже заливался смехом. Детишки, конечно, хохотали до упаду, но с них что взять, у них и вкус детский. Что ж, если римский военачальник и наместник провинции ведет себя таким образом…

Антоний прав. Римлян мне не понять никогда.

Я посмотрела на Планка, скрывая гримасу отвращения. И эти люди считают себя достойными править миром!

Поздно ночью, когда гости разошлись, розовые лепестки смялись, а шелковые полотнища были разорваны в клочья перепуганными обезьянками, мы с Антонием стояли вдвоем посреди отдававшего эхом зала. Дети давно отправились спать, даже Цезарион, а мы обозревали оставшийся после праздника беспорядок.

– Александрия никогда этого не забудет, – сказал он. – Такой день бывает раз в жизни.

– Хвала Исиде!

Я подумала, что еще одного подобного дня не переживу.

– Мне кажется, все почести и пожалования приняты хорошо, – осторожно сказал он.

– Здесь – да. Как воспримет их Октавиан, это другой вопрос.

– Восток мой, и я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Рим вручил верховную власть мне, а не кому-то другому.

– Я имела в виду не раздачу царств, а объявление Цезариона истинным наследником Цезаря, – сказала я. – Это ведь объявление войны. Таково и было твое намерение?

– Я… Ну, не совсем так, – сказал он. – Но ведь это правда, и людям нельзя об этом забывать.

– Почему ты не предупредил меня? Или ты говорил, поддавшись порыву?

Мне вдруг подумалось, что почти все важные события в его жизни происходят внезапно, по причуде. Взять хотя бы речь на похоронах Цезаря, или приход в мою каюту в Тарсе, или брак с Октавией и их расставание. А теперь вот это. Поступки, определявшие его судьбу, совершались по наитию, без здравого осмысления.

– Нет, при чем здесь порыв? Я поступил правильно. Все верно, – повторял Антоний. Он был готов твердить это без конца. – Я не огорчил тебя? Разве не пора начать отстаивать дело Цезариона? Это последний долг, который я могу отдать моему павшему вождю.

Вид у Антония был чрезвычайно решительный и целеустремленный.

– Нет, что ты, я не огорчена.

Мне лишь хотелось, чтобы он советовался со мной заранее.

– Идем! – сказал он, потянув меня за руку. – Сегодня все получили свою долю почестей, кроме тебя. Тебе не пришло в голову, что тебя обошли?

– У меня уже столько всего – чего мне еще желать?

Правда, я бы не возражала против того, чтобы он подарил мне царство Ирода.

– Вот увидишь. В моих покоях, сегодня ночью. Мы будем спать у меня.

Рука об руку мы прошествовали по коридорам дворца. Свежий ветерок продувал окна и портики, словно старался изгнать запахи буйного пира. Многие римляне основательно перебрали, и теперь слуги оттирали ступеньки и полы.

Покои Антония располагались на другой стороне дворца с видом на открытое море, в сторону от маяка. Я знала, что он любит смотреть на океан и ему нужен укромный уголок, позволяющий уединиться и чувствовать себя как в личной резиденции. Эти комнаты вполне отвечали таким требованиям.

– Входи.

Антоний распахнул двери и впустил меня внутрь, как будто был моим личным служителем.

Я всегда любила приходить сюда. Антоний обставил комнаты столами, стульями и сундуками из своих поместий в Риме. Большая часть мебели была старомодной, она давно принадлежала его семье и, может быть, теперь помогала забыть о том, что он в изгнании. Это ощущение все же возникало у него, несмотря на привычку и даже приверженность к здешней жизни. Люди могли предположить, что здесь он окружит себя восточной роскошью: жемчужными ширмами, парчовыми подушками, мягкими кушетками и расшитыми занавесями. Антоний, однако, предпочитал жить в республиканской простоте. Он был сложным человеком.

Он привел меня в смежную комнату, тоже аскетически обставленную. На столе лежал большой свиток и лист папируса. Горела одна-единственная лампа.

– Подарок должен соответствовать тому, кому его дарят, – тихо промолвил он. – Я знаю, чтó для тебя по-настоящему драгоценно, и счастлив подарить тебе именно это. Нет, положить к твоим ногам.

С этими словами он опустился на одно колено, взял свиток и действительно положил у моих ног.

– Что ты, не надо… – смутилась я.

Но он не поднимался с колен.

– Я у твоих ног. Впрочем, тебе это давно известно. Сегодняшний дар – лишь еще одно тому подтверждение.

Он поднял свиток и вручил мне.

Я развернула его. На гладком пергаменте был начертан акт передачи в мои руки библиотеки Пергама, давнего соперника Египта и по рукописям, и по изготовлению письменного материала.

– Пергамская библиотека! – воскликнула я. – Полностью?

– Да, все двести тысяч томов, – сказал он. – Их привезут сюда немедленно.

– Самая лучшая в мире, не считая Александрии… – Я была потрясена. – И теперь она в нашем распоряжении?

– Я знаю, что одно александрийское книгохранилище уничтожил пожар, когда Цезарь воевал здесь, – сказал он. – Надеюсь, это возместит потерю.

Это было неслыханно, как и все его поступки. От такой решительности и щедрости захватывало дух.

– Я… я благодарю тебя, – наконец выговорила я.

Библиотека Пергама во всей ее полноте!

– Это для твоего разума, – сказал он, потом встал и поднял второй лист.

Что еще там было?

– А это для твоего сердца. Или для твоих глаз.

Он вручил его мне, как ребенок, преподносящий увядший букет полевых цветов.

Это был рисунок, изображавший Геракла, – превосходно исполненный, основанный на знаменитой статуе Мирона.

– Я знаю, как ты любишь скульптуру, запечатлевающую человеческие тела в бронзе или камне, навеки сохраняя их совершенство. Вот этому изображению более четырехсот лет – но смотри, мускулы Геракла не увяли, живот не обвис, ноги не ослабели!

Да, только искусство способно сохранить молодость и силы. Может быть, поэтому мы так его и ценим. Я уже старше, чем статуя Венеры в Риме: она осталась молодой, я постарела. Какие чувства испытала бы я, увидев ее сейчас?

– Спасибо тебе, – сказала я, чувствуя глубочайшую благодарность. Как приятно, когда о тебе так заботятся, стараясь предугадать и исполнить твои заветные желания!

– Геракл прибудет через сорок дней.

Я