на Востоке. Здесь он – щедрый благодетель, дарующий плодородие, радость, подъем. В нем видят покровителя искусств, творчества, самой цивилизации. Там же он сведен к пирушкам и пьянству, менадам и сатирам. Это дает основу для нападок на меня.

– Искусство, творчество, – повторила я, обратив внимание на одно обстоятельство. – В Риме их покровителем считается Аполлон, и Октавиан в последнее время всячески выставляет себя его почитателем. Создается впечатление, будто вы состязаетесь – кто предложит миру более творческий подход к правлению.

– Творческая суть Диониса проистекает из внутренних сил, не имеющих названия, – сказал Антоний. – Именно оттуда выплескивается непрошеное и неожиданное, то, что удивляет самого художника: он не знает, откуда оно взялось, и не может предвидеть его появления. Именно это и делает акт творчества божественным даже для самого творца.

Он встал с ложа и остановился над маленькой мозаикой, сделанной по моему распоряжению. То был вид Нила: высокие заросли папируса, тростники, гиппопотамы, лодки и птицы.

– Кому первому пришла в голову мысль собрать маленькие камешки так, чтобы получилась картинка? И эта картинка – существовала ли она внутри художника до того, как был положен первый камешек? Или, может быть, она выросла из первого камешка, развернувшись, как стебель папоротника! – Он говорил со все большим воодушевлением. – Идеи приходят и уходят, как им угодно. Они могут уйти неожиданно и незаметно, без оповещения. Кто, как не художник, более всего чувствует себя под капризной властью бога Диониса?

Меня поразили его столь глубокие личные познания в этой области.

– Мне кажется, у тебя самого возникали подобные озарения, – высказала я догадку.

– У меня никогда не возникало желания рисовать, – хмыкнул он. – Но ты права… даже стратегический план сражения может неожиданно взяться из ниоткуда, будто снизошло вдохновение… – Антоний покачал головой, словно отгоняя посторонние ассоциации. – Что касается Аполлона, он бог рациональности, упорядоченного мышления. Это четкая противоположность не имеющей названия страсти к творчеству.

– Я думаю, человеку нужно и то и другое. Во всяком случае, империи необходимы люди обоих типов. Без творцов нам не прожить, но нельзя обойтись и без чиновников – аккуратных, исполнительных, мыслящих логически и действующих в соответствии со строгими правилами.

Еще не закончив фразу, я поняла, что размечталась.

– Империя с идеальными гражданами на нашей земле существовать не может, – промолвил, словно откликаясь на мою мысль, Антоний. – Хотим мы того или нет, нам приходится добиваться максимальной пользы от людей реальных, со всеми их слабостями и несовершенствами, – продолжал он, разглядывая мозаику. – У Египта великое прошлое…

– И славное настоящее, – подхватила я. – Но как насчет будущего? Что ждет нас?

Предсказание старого Ипувера о молчании богов до сих пор не давало мне покоя.

– Кстати, о будущем. – Антоний наконец оторвался от мозаики. – Мне пора подумать о будущем наших детей. Вскоре я напишу завещание, в котором я сложу с себя обязательства перед Римом.

Завещание! «Сложу с себя…» Это звучало зловеще. Я ненавидела окончательность завещания. Однако только у глупцов его нет: если ты не позаботился о завещании, твои враги будут оспаривать права твоих наследников.

– Я надеюсь, ты поместишь его в надежное место! – только и ответила я.

По моему глубокому убеждению, у Цезаря имелось более позднее завещание, чем то, что нашлось у весталок. Но новое завещание не сохранилось – удивительное упущение для человека с предвидением Цезаря. Сложись все по-другому, Октавиан, возможно, продолжал бы сейчас учиться в Аполлонии, как все прочие его племянники, оставшиеся в безвестности.

Но довольно об этом, сказала я себе.

– Да, я отправлю его в Рим, в храм Весты, где оно останется до моей смерти. Но ты узнаешь его содержание. Ты будешь присутствовать, когда я буду диктовать его, а Планк и Титий выступят в качестве свидетелей. Все, что касается моей римской семьи, можно обсудить позже. А что насчет нашей? Каково ее будущее?

Разговор показался мне странным. Единственным ребенком, чье будущее представлялось неопределенным, был Цезарион.

– Ты уже договорился о будущем Александра, – напомнила я. – Он женится на мидийской царевне и унаследует Мидию. Что касается Селены, то она выйдет замуж – уж для нее-то жених найдется. Малыш Филадельф, или Дикобраз, как ты предпочитаешь его называть, скорее всего, унаследует трон Египта как единственный Птолемей, оставшийся не у дел.

Стоя за моей спиной, Антоний положил мне руки на плечи и сказал:

– Такие смиренные мечты у матери великой империи? Ты продолжаешь удивлять меня.

– Каждый из детей получит свое царство, все они будут процветать, практиковавшиеся в роду Птолемеев на протяжении многих поколений убийства, заговоры и перевороты прекратятся, никому не придется опасаться своей родни. На какое большее достижение может рассчитывать мать? Точнее, мать из рода Птолемеев.

Он смотрел на меня с выражением удивления и глубокого одобрения, какого я никогда раньше в его глазах не видела.

– И кто-то еще смеет говорить о твоей необузданной алчности и безграничном честолюбии! – наконец воскликнул он.

– Потому что я поставила себе целью вернуть земли моих предков? Я назвала бы это стремление разумным и ограниченным – совершенно аполлоническим. Ведь мои претензии распространяются лишь на утраченные территории. Мой дом знал тяжелые времена, нам пришлось выкупать наш трон и с этой целью одалживать деньги! Восстановить прежнее царство – вот моя задача. Замечу, довольно трудная.

– Однако теперь ты добилась этого, – сказал он. – Зачастую первый успех вознаграждается дальнейшим успехом, о котором и не мечталось. Я скажу тебе так: твои мечты слишком скромны.

Я рассмеялась и отвернулась. В скромности притязаний меня еще никто никогда не упрекал!

– Весь Восток лежит в моих руках. Я его безраздельный господин и по назначению – как триумвир, и по праву оружия – как император. Я могу распоряжаться этими землями по своему усмотрению.

Как это было сказано! Мимоходом, словно нечто само собой разумеющееся.

– По моему мнению, титул царицы Египта для тебя слишком мал. Ты должна стать царицей царей, а этими царями будут, помимо прочих, и твои сыновья. Александр Гелиос, как подобает наследнику Александра Великого, получит часть Мидии, Армении и Парфии. Клеопатра Селена – Киренаику и Крит. Нечего ей ждать царства от мужа, пусть у нее будет свое. Ну а наш маленький Дикобраз Филадельф – чем он хуже? Быть ему царем Северной Сирии и Киликии.

– Ты хочешь основать династию, – произнесла я. – Ты, римский магистрат, вознамерился основать восточную царскую династию!

В это было трудно поверить. О чем он думает?

– Нет, я не собираюсь ее основывать. Династия Птолемеев существует триста лет! Я лишь… расширяю ее масштаб.

– А также ее претензии и амбиции, – вырвалось у меня. – Ты