Странная была тогда психология у масс и даже у интеллигентной публики. Никто, в сущности, не возмущался этими покушениями и убийствами. Революционный бред был так велик, что убийству полицейских и вообще лиц администрации чуть что не радовались, точно какой-то славной победе. Был какой-то массовый психоз. Помню, как-то на заседании родительского кружка, в присутствии многих педагогов и родителей, людей все интеллигентных, член окружного суда Сурин сказал:

— Моя совесть не может примириться с тем, что все радуются, когда подстрелят какого-нибудь рязанского или костромского мужика — только за то, что ради прокормления семьи он пошел служить городовым!

Все как-то невольно переглянулись — до того эти слова тогда показались парадоксальными, не созвучными настроению не только туземной, но и русской интеллигенции.

Под конец стали придавать к каждому постовому городовому по два солдата-гренадера или же ставили на посты по два городовых вместе. Они стояли лицами в разные стороны и следили только за тем, чтобы их самих не подстрелили; за порядком же на улице они уж наблюдать не могли.

С балкона своей квартиры[436], бывшей на склоне горы, я не раз видел внезапные яркие вспышки, а через несколько мгновений грохот. Это была охота с бомбами за кем-либо из полиции или из военных.

Антирусское настроение

Стимулом революционного движения на Кавказе была столько же агитация социал-демократов, сколько и просто антирусская агитация сепаратистических кружков, преимущественно грузинских. Из этих кружков вышел и пресловутый Сталин-Джугашвили.

На такой характер революционного движения на Кавказе в тифлисских «сферах» охотно закрывали глаза. Ведь наместник Воронцов-Дашков возгласил лозунг: доверие к туземцам Кавказа. Была ли здесь последовательность или простая слепота, но мер по пресечению русофобии в 1905–1906 годах вовсе не принималось. И активная русофобия расширялась не только в грузинской, но и армянской националистической среде. Если экономическим моментом в революции более интересовались рабочие круги, то антирусское движение захватывало и грузинскую интеллигенцию, и армянских коммерсантов, даже несмотря на то, что при режиме Воронцова-Дашкова армянская национальность была наиболее благоприятствуемой изо всех, не исключая и русской.

Для нас, старых кавказцев, это явление было неожиданным. Мы привыкли к тому, что русское общество воплощало в себе все кавказские национальности и различия между ними не делалось. Что же вызвало это русофобство? Суровый ли по отношению к туземцам режим князя Голицына? Или — слишком подчеркнутое, в ущерб русскому достоинству, доверие к туземцам режима Воронцова-Дашкова?

Русофобия замечалась на каждом шагу. Например, не во всех магазинах, даже самых лучших, бывало тогда возможно русским сделать какую-либо покупку, особенно, если зайдешь в военной форме (которую, между прочим, и мне приходилось носить). Войдешь — а магазин точно замер. Каждый из приказчиков чем-то вдруг оказывается необыкновенно занятым. Никто не подходит. А если обратишься к ним сам — не идут:

— Не могу. Занят!

Иным помогало, если рассердятся и накричат. Тогда вдруг оказывались свободные служащие. Но все же с нас, русских, брали особенно дорого и продавали кое-как, не позволяя выбирать: бери, мол, что дают!

Стало небезопасно русским и на улицах, особенно по вечерам: случалось, что подкалывали кинжалом или подстреливали, и это всегда сходило безнаказанно.

Почтово-телеграфная забастовка

Летом забастовала почтово-телеграфная контора, помещавшаяся тогда на Лорис-Меликовской улице[437]. Служащие конторы почти сплошь состояли из грузин и армян. Население Тифлиса осталось без писем и газет.

В интеллигентных кругах этой забастовке, в силу все того же психоза, очень обрадовались, даже в тех кругах, которые, казалось бы, призваны были совсем к иным чувствам.

Возле почтово-телеграфной конторы, на углу Лорис-Меликовской и Графской улиц, находилась тогда и военно-народная канцелярия наместника, которой я управлял.

Как-то, в рабочее время, слышу шум и даже рев, нарастающие на улице. Мимо канцелярии проходит многотысячная революционная манифестация. Идут выказать сочувствие забастовавшим почтово-телеграфным служащим. Впереди — это было еще новинкой — красные флаги и революционные плакаты. Манифестация останавливается против конторы, запрудив на далекое расстояние всю улицу.

Пришлось провести тревожный час. Нескольким тысячам революционно настроенной, попросту необузданной, толпы бьет в глаза большая вывеска с позолоченной надписью: «Канцелярия наместника его императорского величества по военно-народному управлению». Безответственная чернь могла из простого озорства забросать наши окна камнями. Чиновники канцелярии, вообще не выказывавшие большой храбрости, поукрывались в задних комнатах. Здесь было безопаснее, а в случае града камней можно было повыскакивать в окна — во двор, где помещалась типография окружного штаба. Приказал закрыть входные двери и, вместе с дежурным курьером, ждал, чем все кончится. Сошло благополучно.

Полицеймейстер Мартынов

В это тревожное для Тифлиса время полицеймейстером города был назначен жандармский ротмистр Мартынов.

Самый факт назначения начальником полиции в такое время жандарма, а не какого-либо либерального адвоката, вызвал в тифлисском обществе недовольство и вражду к новому полицеймейстеру.

Покушения на Мартынова посыпались градом: и бомбы, и револьверная стрельба…

Но как-то очень быстро недовольство Мартыновым прекратилось. Он стал завоевывать к себе общие симпатии. Эта перемена возникла прежде всего благодаря громадной личной храбрости, которую Мартынов проявлял при покушениях на него и по поводу которой стала создаваться легенда, а затем благодаря его самоотверженным стараниям сохранить при покушениях от опасности других, особенно женщин и детей.

Мартынов ездил по улицам в открытой пролетке, держа револьвер в руке и лишь прикрывая его портфелем. На скамье против него сидел телохранитель, также с револьвером наготове. Оба были увешаны револьверами и по бокам. Позади, в нескольких шагах, также в пролетке, ехали с винтовками в руках два казака.

Они быстро мчались, зорко всматриваясь в прохожих на тротуарах. И недаром — в них часто летели бомбы, не говоря уже о револьверных залпах. Такая охота за человеком теперь трудно себе вообразима. Если Мартынов оставался при покушении невредим или только легко ранен, он лично бросался догонять и ловить злоумышленников[438] или же старался помогать другим, случайно пострадавшим при взрыве бомбы. Покушавшиеся обыкновенно, если только не всегда, благополучно скрывались, так как их укрывали, и, во всяком случае, не выдавали, прохожие и очевидцы.