После нескольких месяцев такой службы Мартынов под конец был настолько изувечен, что его пришлось освободить от обязанностей полицеймейстера. После выздоровления, но уже полукалекой, Мартынов, повышенный чином, был назначен градоначальником в Баку[439]. Новая служба ему, однако, не удалась. Мартынов был назначен тогда черноморским губернатором, после Трофимова[440], но и здесь дело у него как-то не пошло.

Покушение на Армянском базаре

На Армянском базаре, неподалеку от нашей канцелярии, существовало тогда много ресторанов-духанов, с нависшими над улицами балконами. С этих балконов не один раз бросали бомбы в проезжавшие казачьи разъезды, а сами бросавшие, конечно, благополучно скрывались. Тогда было приказано полицией поставить на такие балконы со стороны улиц железные сетки.

Сидел я в канцелярии с пришедшим ко мне по какому-то делу адъютантом наместника Б. С. Романовским-Романько.

Внезапно раздались перекаты грохота. Ясно, что взорвались — одна за другой — несколько бомб.

Мгновенно, по устному телеграфу, мы узнали, что на Армянском базаре, с балкона духана, несмотря на железную сетку, брошены бомбы в проезжавший разъезд казаков. Несколько из них убито и ранено.

Но казаки в казармах бывали уже всегда наготове к такому нападению. Не прошло и двух-трех минут, как по Николаевскому переулку, идущему от дворца наместника к Армянскому базару, разъяренные казаки мчались в одних бешметах, многие без папах, но все с винтовками.

Вижу, что казаки избивают первых попадающихся им на глаза прохожих, если у них восточные лица. Бьют прикладами, бьют просто дулом винтовки.

Одного прохожего, по-видимому — мелкого торговца, казак сбил с ног прикладом против моего окна. Бьет лежачего дулом в грудь. Вот-вот приложится из винтовки, застрелит.

Открываю окно:

— Борис Степанович, — кричу выходящему из канцелярии Романовскому, — спасите! Вон — там!

Романовский подбежал:

— Как же ты, молодчина, такой славный казак, — начал он мягко, — бьешь невинного? Разве это по-честному, по-казацки? Ну, милый, брось его…

Казак посмотрел отуманенным взором. Рассмотрел, что пред ним подполковник. Не отдавая чести, в каком-то полусознании, бросил избиваемого и понесся дальше, на Армянский базар.

— Если бы я, — говорил мне потом Б. С. Романовский, — закричал на него, как офицер, казак бы, наверное, выстрелил. Он был в совершенном озверении!

От базара раздаются выстрелы и крики разбегающихся оттуда.

Прохожие туземцы спасаются, где кто может. Многие стучат к нам, просятся в канцелярию.

— Прикажете впустить? — спрашивает курьер.

— Впускайте!

Набежало несколько десятков армян и грузин.

В мой кабинет входит старший из чиновников, начальник отделения Усачев:

— Служащие канцелярии просят меня, Всеволод Викторович, передать вам их просьбу: всех туземцев выпроводить на улицу! Чиновники боятся, что в канцелярию ворвутся казаки и заодно с туземцами перебьют и их.

— Скажите чиновникам, если они боятся, что я всех спасающихся возьму в свой кабинет и один останусь с ними!

Усачев смутился и ушел.

А от Армянского базара все несется стрельба. Казаки стреляют направо и налево. Десятка полтора несчастных мушей (носильщиков тяжестей) забились от страху в спуск к какому-то запертому винному подвалу. Все они были перебиты. Но виновники покушения скрылись.

От озлобленных казаков бывало слышно:

— Мы знаем, кого надо пощелкать. Тех, которые в черных рубашках!

В черных рубашках щеголяла тогда зеленая молодежь из социал-демократов, рисуясь ими, точно формой. Вожаки старались не быть узнаваемыми.

Военное положение

В Тифлисе объявили военное положение[441]. По улицам стали ходить команды казаков, обыскивая подозрительных встречных.

Крупные казачьи разъезды останавливали на улицах экипажи, в которых, конечно, ехали как раз те, кто не имел причины избегать встречи с казаками. Проезжих задерживали, ощупывали, искали в карманах бомбы. Случалось, что, вместо бомб, казаки реквизировали портмоне или часы.

Кто выходил на улицу с бомбами или с револьвером, имел к своим услугам сколько угодно переулков и дворов, в которых заблаговременно мог укрыться: конский топот крупного разъезда был ведь слышен далеко впереди. Попадались разве только круглые дураки.

К вечеру все замирало. Если проезжал казачий разъезд, то гул конских копыт раздавался за несколько кварталов.

Полиция с постов понемногу исчезла; не было и дворников. Не революционные прохожие, особенно русские, вынужденные поздно выходить, пробирались теневой от луны стороной, прячась под карнизами домов.

Центральная власть никакой твердости не проявляла. Время от времени от имени наместника расклеивались убеждающие воззвания к населению, не дававшие никаких, конечно, результатов.

Была создана, ввиду тревожного времени, должность временного генерал-губернатора, и на нее был назначен престарелый генерал В. А. Яцкевич[442], бывший в ту пору командиром корпуса. Незавидною была роль такого генерал-губернатора. Он должен был от своего имени проводить в жизнь крутые меры, хотя, конечно, делалось это по санкции графа Воронцова-Дашкова. Ненависть населения за все стеснительные меры направлялась на генерал-губернатора. В частности, так было и с выносимыми по необходимости, время от времени, смертными приговорами, по крайней мере в два-три первых революционных года; позже санкционировал такие приговоры и сам Воронцов-Дашков.

Ни в чем заметно не проявлялась и деятельность полицейского управления наместничества, во главе с генералом Ширинкиным. И он сам, и Гурович совсем ушли в тень и предоставили выносить все на своих плечах второстепенным полицейским чинам. Говорили, кажется не без основания, что в управлении генерала Ширинкина фабриковались прокламации, которые затем преподносились Воронцову-Дашкову как отобранные будто бы при обыске. В такие прокламации включалось-де то, что нужно было для запугивания престарелого наместника и для доказательства необходимости существования этого полицейского управления.