Процессия прошла по Верийскому спуску на Головинский проспект. Ее восторженно приветствовали у кадетского корпуса, и много кадет, вместе со своими воспитателями, присоединились к процессии. Она двинулась затем по Головинскому в направлении к дворцу наместника.

Здесь и произошло событие, подробности которого не были достаточно установлены. Власть, по тонким своим соображениям, фарисействовала и смягчала характер происшедшего. Туземная печать не только скрывала, но и подтасовывала события. То, что я пишу, основано на рассказах очевидцев, заслуживающих абсолютного доверия. Впрочем, уже в эмиграции, я встречал в воспоминаниях революционеров подтверждение излагаемому мною.

Когда процессия проходила мимо большого дома князя Мухранского, в котором помещался так называемый «бурдючный клуб» (тифлисское общественное собрание), с крыши этого дома посыпались выстрелы в процессию. Выстрелы также раздались из‐за ограды первой тифлисской гимназии, до которой дошла голова процессии.

Кто же стрелял отсюда? Это осталось до конца не выясненным. Однако за внутренней оградой не могли не быть гимназисты, если только это не были исключительно они.

Были и жертвы. Воспитатель кадетского корпуса был убит. Кадетам скомандовали ложиться на землю. Это их спасло. В процессии оказалось немало и раненых.

Испуганные манифестанты бросились врассыпную по боковым улицам. Но в это время — уже с крыш разных домов в окрестном районе — началась стрельба из револьверов. В такой обстрел попала, между прочим, и моя мать, укрывшаяся от выстрелов в канцелярии губернатора, на Чавчавадзевской улице. Факт стрельбы с крыш в манифестантов категорически отвергался туземной печатью, несмотря на значительное число очевидцев.

Казаки и солдаты, находившиеся в конце процессии, разъяренные — особенно казаки — производящеюся все время за ними охотой из‐за углов, бросились в дом Мухранского и в здание первой гимназии. И произошла трагическая расправа. В клубе и в номерах, помещавшихся в том же доме Мухранского, было перебито немало туземцев, притом совершенно невинных[455]. Иных убили, когда они мирно сидели в клубе за карточным столом. Расправились солдаты и в первой гимназии, куда они также ворвались. Несколько гимназистов было поранено, возможно — сплошь невинных. Ученик приготовительного класса Миша Цырульников, мальчик девяти лет, так испугался при вторжении солдат, что стал петь: «Боже, царя храни». Его прокололи штыком[456].

Виновники стрельбы обнаружены не были. Наивной мерой было поднятие над гимназическим тротуаром каменной ограды, из‐за которой стреляли. Ее повысили до полутора сажен или двух, чтобы из‐за нее нельзя было стрелять. Как будто события должны повторяться.

Армяно-татарская рознь

Тем временем на взбаламученном море кавказской общественной жизни начала расти и крепнуть другая распря, вековая и незатихающая, — распря между армянами и татарами.

В угаре событий трудно было проследить за тем, что послужило ближайшим поводом к ее возникновению. Она как-то возникла стихийно, сразу в нескольких местах Закавказья. Вероятно, ранее она парализовалась крепкою русской властью. Когда же эта власть сдала, распря стала развиваться, и только тогда она привлекла к себе достаточное внимание.

Непосредственные причины ее заострения остались невыясненными. Их было много, и за ними была историческая давность. То, что при нормальных условиях сдерживалось, теперь бурно выявилось наружу.

Курьезно, что уже в 1922 году, перед высылкою большевиками меня с семьей из Москвы, я прочитал в большевицкой «Правде» интересную для меня новость о том, что именно я «был правой рукой наместника Воронцова-Дашкова по организации на Кавказе национальных погромов»[457].

В течение почти полугода в разных местах Закавказья, особенно в Елисаветпольской и Бакинской губерниях, армяне и татары вырезывали друг у друга целые селения и часто вступали между собой в настоящие бои.

В самом Тифлисе также создалось положение войны между двумя частями города: Майданом, заселенным преимущественно татарами, и Сололаками — главной цитаделью армянского населения[458].