Еще меньше надежды на это осталось у меня после того, как я во время одной из моих поездок в школу святого Иакова совершил ошибку, сказав о Товариществе альбигойцев брату Юстину. Мне было интересно узнать, слышал ли он когда-нибудь о преподобном Физере. Он уставился на меня вопросительным взглядом, словно фамилия показалась ему знакомой.

— Кажется, вы не единственные катары в Калифорнии, — сказал я и протянул ему брошюрку, врученную мне Фаустусом.

Он взял ее, повертел в руках и вдруг совершенно неожиданно рассмеялся. Ничего не говоря, он отдал мне брошюрку, развернулся и вышел из комнаты, давясь от смеха. Позднее в тот день я перехватил взгляд сестры Елены, которая поглядывала на меня с другого столика. Она без особого успеха пыталась сдержать душивший ее смех. Я отвернулся, покраснев и в то же время негодуя. Кто они такие, что позволяют себе издеваться надо мной? Что давало катарам из Зума-Бич право относиться к катарам из Эрмоза-Бич с таким нескрываемым презрением?

Возможно, меня и убедили бы забыть о преподобном Физере, сложись мои отношения с братом Юстином так, как я рассчитывал. Но они складывались иначе. Когда я пытался выяснить что-нибудь о Сиротках бури, старик становился скользким, как угорь, но при этом так запутывал меня, что лишь несколько поездок спустя я начинал понимать: после беседы с ним я остался с теми же знаниями, что почерпнул из книг, а иногда даже с меньшими. Брат Юстин обладал несомненным даром напускать туман. Он давал мне возможность выболтать ему все, что было у меня на языке, потом неопределенно и снисходительно соглашался, хотя и не полностью. «Да, — говорил он, — Вероятно, так можно сказать, хотя сути сказанное и не затрагивает». Или: «Это более или менее справедливо». Или: «В лучшем случае это грубое приближение». Иногда он давал мне два или три толкования метафоры или символа, но свою позицию не высказывал. Например, дрозд. Он выступал то как первое, то как второе, то как третье лицо Святой Троицы. Но через некоторое время брат Юстин вроде бы вообще отвергал идею Троицы как «до смешного незрелую». Он уверял меня, что Бог не имеет никакого отношения к «лицам», поскольку он связан с некими категориями, называемыми «эманациями», число которых, как мне удалось насчитать, превосходит полсотни, и каждая последующая из них еще невразумительнее, чем предыдущая. Так значит, дрозд — это символ «эманации»? Но единственный ответ на это оказался вопросом: «Но если так, то какой?»

В другой раз выяснилось, что дрозд — это символ абраксаса, одного из святых имен Божества, причем, предостерегли меня, Божество это не следует путать с Богом в любых Его лицах, эманациях или ипостасях.

— Ипостасях? — спросил я, ища объяснения.

Брат Юстин отмел этот вопрос.

— Мы об этом поговорим, когда придет время. — Но время так никогда и не пришло.

Записки, которые я вел по следам наших разговоров, были полны такими фразами: «в настоящее время это не определено», «это довольно спорная материя», «двусмысленное заявление». Туман у меня в голове сгустился еще больше, когда я узнал, что катары, на которых обрушился меч крестоносцев, восходят к множеству сект, чья история теряется в глубине веков. Брат Юстин был счастлив предложить мне книги и статьи, посвященные каждой секте, из своей библиотеки. Случалось, я целые ночи проводил, читая истории древних культов, процветавших когда-то в землях, о которых я прежде понятия не имел. Офиты из Гиркании, фибриоты из Каппадокии, гностики-шииты Иконийского султаната. Что это были за люди, черт их раздери? И с какой стати я проводил долгие часы, пытаясь понять различия в толкованиях шестнадцатой эманации демиурга-гермафродита, когда за окном двадцатый век и по лос-анджелесскому шоссе несутся машины? Но я стойко сидел за книгами, надеясь отыскать какой-нибудь малый лоскуток информации, чтобы с его помощью вплести Макса Касла и Саймона Данкла в загадочную религиозную ткань, которую брат Юстин разворачивал передо мной в час по чайной ложке. Несмотря на свою природную доверчивость, я, по мере того как дни складывались в недели, а недели в месяцы, все же стал понимать, что брат Юстин не собирается мне ничего объяснять. Он устраивал мне метафизическую беготню по кругу. И тогда я сказал себе, что ничего особенного не потеряю, потратив еще час или два на знакомство с катарами, живущими на другом конце города.

Найти церковь Товарищества альбигойцев оказалось не так-то просто. После долгой поездки теплым калифорнийским вечером я провел почти час в поисках адреса, который записал. Эрмоза-Бич был одним из дремотных прибрежных городков, которые большую часть года проводят в надежде, что на каникулы сюда заскочат тинейджеры — устроить несколько оргий, а заодно купить бутылочку-другую пива и хот-догов. Почти час я курсировал по одной из самых убогих набережных городка, где никто не делал ничего, чтобы недвижимость не падала в цене. По записанному у меня адресу располагалась дешевая лавчонка «Старинные и коллекционные вещи тетушки Натали». Лавчонка эта из кожи вон лезла, чтобы сойти за твою разлюбезную лавку древностей{326}, однако большинство вещиц, выставленных в витрине под выбеленными солнцем маркизами, выглядело как пожертвования Армии спасения.

Я прошел мимо этой лавочки три или четыре раза, прежде чем мне попался выцветший, написанный от руки указатель в заднем углу витрины. Он сообщал, что церковь, которую я ищу, находится сзади, то есть с тыльной стороны лавочки. Там за деревянной калиткой я увидел небольшой ухоженный садик, а в его центре — сооружение, какое можно встретить только в Южной Калифорнии: небольшое деревянное бунгало, прогнувшееся под лжеготическим фасадом, из недорогого фальшивого камня. На крыше разместилась до смешного приземистая и чуть наклоненная башенка. На каждом из ее углов восседали раскрашенные от руки горгульи, которые вполне можно было принять за отправленные в брак поделки студии Диснея. Застекленный щиток у калитки не слишком обнадеживающе извещал, что преподобный Сесиль Физер является Великим Архонтом товарищества, а Натали Физер — его Mater Suprema[42].

Я почти инстинктивно бросился спасаться бегством. Но слишком поздно. Когда я входил, колокольчик, прикрепленный к калитке, звякнул, и я был обнаружен. У входа в церковь появилась высокая седая женщина с лошадиным прикусом. На ней было белое платье до колен с серебряной оторочкой — в таком и Джинджер Роджерс, собираясь в Рио{327}, выглядела бы одетой слишком шикарно. Она улыбнулась мне широкой улыбкой, обнажив частокол длинных неровных зубов.

Вы пришли на проповедь? — спросила она из садика. Именно этот голос я и слышал по телефону — хрипловатый, хорошо модулированный и очень, очень английский.

— Да… — сказал я, потому что больше в тот момент мне было сказать нечего. Я явно прервал их церемонию. Из темной церквушки ко мне поворачивались любопытствующие лица.

— Как это мило! — сказала она, — Всегда приятно видеть новенького. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. Сесиль сейчас заканчивает.