Жоффр, еще сохранявший внешнее спокойствие, регулярно, как и прежде, три раза в день принимал пищу и ложился спать неизменно в 10 часов вечера. Но с 3 сентября главнокомандующий начал испытывать заметный душевный дискомфорт: он решил для себя, что ему необходимо избавиться от Ланрезака. Официальным поводом для отстранения его от командования были объявлены «физическая и моральная депрессия» Ланрезака и его «личные неприязненные взаимоотношения» с сэром Джоном Френчем, уже получившие широкую огласку. Это нужно было сделать в интересах будущего наступления, в котором 5-й армии отводилась главная роль; существенное значение имело и участие в нем англичан. Несмотря на твердость и умелое руководство, проявленные им во время боев под Гюизом, Ланрезак, как убедил себя Жоффр, после этого «окончательно утратил боевой дух». Вдобавок Ланрезак постоянно критиковал приказы главного штаба, зачастую возражая против них. Вообще говоря, это не могло служить доказательством «упадка его моральных сил», однако главнокомандующий весьма болезненно реагировал на подобные выходки.

У Жоффра редко рождались собственные идеи, но он очень искусно пользовался советами других и более или менее осознанно поддался влиянию верховодивших в оперативном отделе доктринеров, которые, как сказал один из критиков французской военной системы, создали своего рода «церковь, вне которой нет спасения и которая никогда не прощает тех, кто обнажил фальшь ее доктрины». Грех Ланрезака заключался в том, что он был слишком прав и слишком громко заявлял о своей правоте. Он с самого начала был прав, когда говорил о фатальной недооценке правого крыла германских армий, в результате чего значительная часть Франции оказалась под кайзеровским сапогом. Решив прекратить сражение под Шарлеруа, так как армии Бюлова и Хаузена грозили ему двойным окружением, Ланрезак спас левое крыло французских войск. Как признал после войны фон Хаузен, этот шаг опрокинул все расчеты немцев, стремившихся уничтожить левый фланг французов, и в конечном итоге Клук вынужден был развернуться влево, стремясь ликвидировать 5-ю армию. Почему Ланрезак отступил, из страха или мудрости, не суть важно, ибо страх иногда и есть мудрость. В данном случае отступление подготовило почву для новой операции, которую задумал Жоффр. Все это получило признание лишь после войны, когда французское правительство сделало запоздалый жест и наградило Ланрезака Большим крестом ордена Почетного легиона. Однако в первые месяцы горечи поражения lèse majesté, «оскорбление величества», верховного командования со стороны Ланрезака стало невыносимым для главного штаба. В тот день, когда генерал переправил армию через Марну, его уже готовились отправить на Тарпейскую скалу.

На самом деле на Ланрезака после всего случившегося полностью полагаться было бы неблагоразумным. Несомненно существовавшее взаимное недоверие Ланрезака и главного штаба, кто бы ни был в этом виноват, а также открытая неприязнь между ним и Джоном Френчем могли повлиять на те решения, который он, как командующий армией, примет в час кризиса. Идти на такой риск Жоффр не мог. Он готов был на любые меры, чтобы устранить все, что могло помешать успеху предстоящего наступления. Если учесть события двух следующих дней, то за первые пять недель кампании Жоффр сместил со своих постов двух командующих армиями, десять командиров корпусов и тридцать восемь — то есть почти половину от их общего числа — дивизионных генералов. На их место пришли новые и в основном более способные военачальники, включая трех будущих маршалов — Фоша, Петена и Франше д’Эспере. Боеспособность армии повысилась, хотя и за счет некоторой несправедливости.

На своем автомобиле Жоффр отправился в Сезан, где в тот день располагалась штаб-квартира 5-й армии. В заранее условленном месте он встретился с командиром I корпуса Франше д’Эспере, который появился с головой, обмотанной полотенцем, — стояла ужасная жара.

— Вы смогли бы командовать армией? — спросил Жоффр.

— Как любой другой, — ответил Франше д’Эспере. Когда Жоффр с недоумением посмотрел на него, он, пожав плечами, пояснил: — Чем выше пост, тем легче. Больше подчиненных и больше помощников.

Решив этот вопрос, Жоффр отправился дальше.

В Сезане, оставшись наедине с Ланрезаком, Жоффр заявил:

— Друг мой, вы выдохлись и стали нерешительным. Вам придется отказаться от командования 5-й армией. Мне не хотелось бы вам такое говорить, но я должен это сделать.

Как вспоминает сам Жоффр, Ланрезак, подумав немного, ответил: «Вы правы, генерал», — и выглядел он как человек, избавившийся от непосильной ноши. По свидетельству же Ланрезака, он, напротив, резко протестовал и потребовал обосновать это решение. Жоффр лишь твердил: «Колебания, нерешительность», а потом выразил недовольство «замечаниями» Ланрезака относительно отданных ему приказов. Последний возражал, говоря, что это не может служить причиной отстранения от командования, поскольку все его замечания оказались верными, что в общем-то и было главным. Но Жоффр явно не желал ничего слушать. Он «делал гримасы, показывая, что я истощил его терпение; он боялся смотреть мне в глаза». Ланрезак отказался от борьбы. После этого разговора Жоффр, по словам его адъютанта, выглядел «очень нервным» — уникальный случай.

Затем послали за Франше д’Эспере, который в это время обедал. Не доев суп, он встал, выпил бокал вина, надел шинель и отправился в Сезан. На перекрестке, запруженном медленно двигавшимися военными повозками, его автомобиль остановился, и генерал выскочил из машины. В армии так хорошо знали его коренастую фигуру с головой, напоминавшей снаряд гаубицы, пронзительные черные глаза, короткую стрижку-«ёжик», резкий властный голос, что люди, лошади и экипажи как по мановению волшебной палочки сразу расступились перед ним. В последующие дни, когда он метался из корпуса в корпус, когда обстановка на фронте, а вместе с ней и его характер стали ухудшаться, он, чтобы пробиться сквозь заторы на дорогах, принимался стрелять из револьвера из окна своего автомобиля. Английские солдаты прозвали его «отчаянный Фрэнки». Сослуживцы Франше д’Эспере считали, что он превратился из знакомого им живого, общительного и дружелюбного, хотя и строгого, командира в сущего тирана. Он стал свирепым, властным и холодным человеком и терроризировал свой штаб не меньше, чем армию. Не успел Ланрезак передать ему секретные дела и выехать из Сезана, как вдруг в штабе зазвонил телефон. Трубку взял Эли д’Уассель. Было слышно, как он с раздражением говорил: «Так точно, господин генерал. Нет, господин генерал».

— Кто это? — рявкнул Франше д’Эспере. Ему сказали, что звонит генерал Ма де Латри, командир XVIII корпуса. Он не в состоянии выполнить приказ на завтрашний день, так как его солдаты совершенно выбились из сил.

— Дайте-ка трубку, — сказал новый командующий. — Говорит генерал Франше д’Эспере. Я принял командование 5-й армией. Никаких рассуждений. Выполняйте приказ. Выступайте или умрите. — И он бросил трубку.

Четвертого сентября в разных местах вдруг почувствовалось приближение чего-то важного — так иногда появляется подсознательная уверенность в неизбежности великих событий. В Париже Галлиени ощущал наступление «решающего» дня. В Берлине княгиня Блюхер написала в дневнике: «Все только и говорят, что о предстоящем вступлении в Париж». В Брюсселе опадали листья, неожиданно поднявшийся порывистый ветер гнал их по улицам. Осень уже давала о себе знать холодком в воздухе, и многих мучил вопрос: что же произойдет, если война затянется до зимы? Американский посол Хью Гибсон отметил «возрастающую нервозность» германского штаба верховного командования, уже четвертый день не сообщавшего о победах на фронтах. «Уверен, сегодня случится что-то значительное».