стояла на точке зрения мира без аннексий и контрибуций. Она вызвала у нас большие надежды, в то время как Антанта их удачно пресекла. Германское общественное мнение заняло по отношению к ней ту же позицию, как в июне к мирной резолюции. Правые органы печати относились к ней отрицательно, органы же партий большинства приветствовали ее и обращались к лучшим чувствам противника, который также вызывался стать на точку зрения мирной ноты. Но пресса Антанты относилась к ней абсолютно отрицательно и осталась при своем мнении. Ее правительства стояли также на соответствующей точке зрения.

Имперский канцлер доктор Михаэлис прочел нам в Крейцнахе написанный им проект ответа. Я не возлагал надежд и на эту попытку добиться мира. Ответ доктора Михаэлиса не отвечал моим взглядам. Но я воздержался от выражения своего мнения и сделал только несколько несущественных поправок. В отношении этих теоретических попыток прийти к миру я мог занимать только воздерживающееся положение, несмотря на то что продолжительные разговоры о мире являлись для меня с точки зрения энергичного ведения войны все более и более неприятными. Когда я вспоминаю прошлое, то сожалею, что тогда не воспротивился им всеми силами. Мир, которого и я жаждал, должна была заключить дипломатия, но беспрерывно твердить о нем народу, когда противник упорствовал в своем стремлении уничтожить нас, – это никуда не годилось. Поведение Антанты в этом вопросе может служить примером дальновидности.

Как наш ответ, так и ответ Австро-Венгрии шел навстречу ноте, но во многих пунктах оставался дипломатически уклончивым. Однако ссылка на мирную резолюцию рейхстага, которая была сделана по желанию семи привлеченных к работе по составлению ответа членов рейхстага, определенно нас связывала.

Антанта ответила отрицательно, или, точнее, вообще не по существу. Германский народ честно хотел мира, но Антанта от него уклонялась. Пропаганда Антанты неявно, но настойчиво агитировала у нас и в нейтральных странах за лозунг «соглашательского мира без победителей и побежденных», но когда же ей приходилось официально высказаться по отношению к нему, то она от него отказывалась. Она все время преследовала лишь единственную идею – уничтожить Германию.

Выступление папы не могло иметь никакого успеха. В настоящую минуту очень характерно, что папа не допускается к переговорам в Версале. Антанта не может ему простить его мирную ноту.

Когда имперский канцлер доктор Михаэлис вступал в свою должность, я сообщил ему, что Гуго Стинес находится в сношениях с японским послом в Стокгольме и высказывает много надежд. Стинес собирается вновь отправиться в Стокгольм и, вероятно, будет иметь возможность лично с ним повидаться. Вслед за этим имперский канцлер пригласил к себе Стинеса. Дальше я не следил за развитием этого начинания.

В конце августа или в начале сентября последовало неожиданное заявление о том, что нам представляется случай начать переговоры с Антантой. Имперский канцлер и фон Кюльман, который при смене канцлера был назначен статс-секретарем иностранных дел, таинственно сообщали об этом. От полковника фон Гефтена я узнал, что из нейтральных государств получены сведения, что соответственно с речью 27 июля бывшего английского министра-президента Асквита и скоро вслед за тем сделанным заявлением Ллойд Джорджа Англия ожидает от нас разъяснений относительно Бельгии. Имперский канцлер говорил мне теперь, что инициатива возможного приступа к переговорам идет от Англии[43]. Я, конечно, обрадовался – если Англия выражала теперь пожелания мира, то шансы на таковой становились значительнее, чем раньше, когда наши выступления имели односторонний характер. Ввиду этого я начал с более благоприятной оценкой подходить к вопросу о мире.

Разговор с имперским канцлером о мире вызвал различные толкования бельгийского вопроса.

Нашей целью являлось экономическое слияние Бельгии с Германской империей. При этом мы имели в виду тесные экономические отношения, которые установились между Германией и Бельгией еще до начала войны: имперский канцлер думал в этом вопросе получить базу для установления контакта с Англией. Я ожидал, что в конце сентября статс-секретарь фон Кюльман даст с этой целью официальное разъяснение рейхстагу относительно Бельгии. 20 сентября полковник фон Гефтен имел с ним по этому поводу продолжительный разговор. Но статс-секретарь фон Кюльман занял в этом вопросе уклончивое положение и заявил: «Кто вам вообще сказал, что я собираюсь барышничать Бельгией? Этот вопрос мне еще предстоит решить. Пока что мы Бельгией не торгуем». 9 октября в своей речи, встреченной рейхстагом бурными аплодисментами, он не упомянул о Бельгии, а говорил об Эльзас-Лотарингии и о неотторжимости ее от Германской империи: «Пока хоть один немец может держать в руках винтовку, до тех пор неотторжимость этой части империи, которую мы получили как славнейшее наследие наших отцов, не может служить объектом каких-либо переговоров или уступок».

Тем самым мы не сделали ни шагу навстречу Англии.

О шансах на мир больше не было речи. Верховное командование на свой запрос также не получило от статс-секретаря фон Кюльмана определенного ответа. Я был разочарован и сожалел, что на некоторое время был введен в заблуждение. Только из-за него я просил имперского канцлера отказаться от большой речи, которую он собирался держать в конце сентября, так как мне представлялось возможным, что она уменьшит шансы на мир. Было бы лучше, если бы речь имперского канцлера была произнесена. Удалось ли бы имперскому канцлеру достигнуть своей цели по отношению ко всему рейхстагу и народу, мне кажется сомнительным ввиду существовавшего отношения его к политическим партиям. Он противился их стремлениям к власти и был чужд рейхстагу.

Я также возлагал надежды на попытки представителя министерства иностранных дел в Брюсселе фон Ланкена установить контакт с государственными людьми Франции. Фон Ланкен даже ездил в Швейцарию, но французские представители туда не явились.

Случайно мне приходилось еще слышать, что статс-секретарь фон Кюльман находится в сношении по вопросу о мире с испанским послом в Брюсселе.

Это были все возможности мира, о которых я имел сведения в 1917 году. О так называемом предложении президента Вильсона, которое господин Яффе из Мюнхена передал министерству иностранных дел, я узнал из газет лишь после своего ухода.

В связи с таинственными слухами о мире 11 сентября в Берлине состоялся коронный совет. Я считал своим долгом, и это входило в круг задач моей должности, еще раз ясно высказать на основании опыта этой войны, что необходимо Германии для обеспечения ее будущего; в этом и в других случаях осенью 1917 года я повторял: «По данным ведомственных представителей, наше внутреннее положение очень тяжело в продовольственном и топливном отношении. К сожалению, в угольном кризисе виноваты упущения предыдущих месяцев. Наше финансовое положение очень напряженное. Большинству рейхстага мы обязаны