такое видение кибернетики – создать компьютеры, которые мы сегодня называем искусственным интеллектом{101}.

Идеи кибернетики, получившие поддержку военных в виде щедрого финансирования, начали повсеместно проникать в научные дисциплины: экономику, инженерное дело, психологию, политологию, биологию и экологию. Экономисты неоклассической школы присоединили кибернетику к своим теориям и начали считать рынки распределенными информационными машинами{102}. Экологи стали относиться к Земле как к саморегулирующейся биологической системе, а когнитивные психологи и ученые-когнитивисты подходили к изучению человеческого мозга так, как если бы он являлся в буквальном смысле сложным цифровым компьютером{103}. Политологи и социологи начали фантазировать о создании с помощью кибернетики контролируемой утопии – идеально отлаженной системы, в которой компьютеры и люди были бы интегрированы в единое целое, управляемое и контролируемое ради безопасности и процветания{104}. «Проще говоря, в 1950-е годы армия и промышленность США явно продвигали мессианское представление об ЭВМ, согласно которому вычислительные процессы лежали в основе социального мира, и, таким образом, вычисления могли быть подчинены государственно-капиталистическому контролю со стороны военных – контролю централизованному и иерархическому», – пишет историк Дэвид Голумбия в книге «Культурная логика вычислительных процессов» – поворотном исследовании идеологии кода{105}.

В значительной мере именно из-за переплетения кибернетики и власти Винер охладел к этой области почти сразу же после того, как представил ее миру. Он видел, что ученые и военные выбирают самую узкую из возможных интерпретаций кибернетики, чтобы создавать все более совершенные машины убийства и системы наблюдения, контроля и эксплуатации. Он видел, что гигантские корпорации используют его идеи, чтобы автоматизировать производство и сокращать рабочие места ради увеличения своих прибылей и экономического влияния. Он начал понимать, что в обществе, опосредованном компьютерами и информационными системами, абсолютная власть принадлежит тем, кто контролирует инфраструктуру.

Винер рисовал в своем воображении безрадостное будущее и осознавал, что он сам несет за это моральную ответственность, подобно величайшим ученым мира, высвободившим разрушительную силу атомного оружия. Более того, он относился к кибернетике даже более строго, чем к ядерным бомбам. «Последствия создания думающей машины определенно вызовут шок, сравнимый по масштабу с шоком от атомной бомбы», – заявил он в интервью 1949 года. Замена человеческого труда машинами и вызванные этим дестабилизация общества, массовая безработица и концентрация экономической мощи – вот что беспокоило Винера больше всего{106}. «Давайте не будем забывать, что автоматическая машина вне зависимости от того, приписываем мы ей какие-либо чувства или нет, является точным экономическим эквивалентом рабского труда. Всякий труд, конкурирующий с рабским трудом, вынужден принять экономические условия рабского труда. Совершенно очевидно, что это приведет к такой безработице, по сравнению с которой нынешняя рецессия и даже Великая депрессия 1930-х годов покажутся невинной шуткой», – написал Винер в своей следующей, мрачной и провидческой, книге «Человеческое использование человеческих существ: кибернетика и общество»{107}.

Крах грозил быть как экономическим, так и политическим.

После популяризации кибернетики Винер стал своего рода активистом, выступавшим в защиту трудящихся и против войны. Он обращался к профсоюзам, предупреждая их об опасности автоматизации и необходимости серьезного отношения к этой угрозе. Он отвергал предложения крупных корпораций, обращавшихся к нему за помощью для автоматизации сборочных линий в соответствии с его кибернетическими принципами, и отказывался работать над военными исследовательскими проектами. Он выступал против наращивания военного потенциала в мирное время после Второй мировой войны и публично клеймил коллег за содействие военным в разработках более мощных и эффективных средств разрушения. Он все чаще намекал, ссылаясь на инсайдерскую информацию, что правительственные агентства строят «колоссальную государственную машину для военных действий и своего господства» – компьютеризированную информационную систему, «достаточно обширную, чтобы охватить всякую гражданскую деятельность во время войны, до войны и, возможно, даже между войнами». Так он описывал ее в книге «Человеческое использование человеческих существ».

Активная поддержка Винером трудящихся и его публичные выступления против работы на корпорации и военных сделали его изгоем среди военных подрядчиков и инженеров{108}. Кроме того, его включили в утвержденный главой ФБР Эдвардом Гувером список неблагонадежных элементов. Долгие годы его подозревали в симпатиях к коммунистам, и ФБР собрало на него толстое досье, которое было закрыто только после его смерти в 1964 году{109}.

О мышах и клавиатурах

Дж. К. Р. Ликлайдер пересекался с Норбертом Винером в МТИ и появлялся на конференциях и раутах, где обсуждались, оспаривались и уточнялись кибернетические идеи. Его взгляды стали более радикальными под влиянием кибернетической концепции Винера. Там, где Винер чувствовал опасность, Лик видел перспективу. Он не испытывал ни малейших сомнений по поводу использования этой технологии для службы американским корпорациям и вооруженным силам.

Хотя большинство компьютерных инженеров относились к ЭВМ как к усовершенствованным крупногабаритным калькуляторам, Лик считал их продолжением человеческого разума и стал одержим идеей о машинах, которые могли бы стать единым целым с человеком. В 1960 году он опубликовал работу, в которой изложил свое видение предстоящего «симбиоза человека и компьютера» и простыми словами объяснил, какие компьютерные компоненты для этого необходимо изобрести. В сущности, он описал современный многофункциональный компьютер с дисплеем, клавиатурой, софтом для распознавания речи, возможностью организации сети, а также приложением для решения широкого ряда задач в реальном времени{110}. Сейчас для нас это все не новость, но в то время идеи Лика были провидческими. Его статья пользовалась большим успехом в военных кругах, и в результате Пентагон пригласил его прочесть курс лекций на эту тему{111}.

«Свое первое впечатление о компьютерах я получил в 1948 году, когда слушал выступление [математика Джона] фон Неймана в Чикаго. Тогда это звучало как научная фантастика: машина, выполняющая алгоритмы автоматически, – вспоминает Чарльз Херцфельд, физик, ставший в середине 1960-х директором ARPA{112}. – Но причиной следующего большого потрясения стал Лик: он говорил, что мы сможем использовать эти машины не только для сложных вычислений, но и в повседневной жизни. Я внимательно слушал. И был очень взволнован. С тех пор я в самом прямом смысле стал его адептом».

Действительно, судя по его статьям и интервью, Лик считал, что практически любую проблему можно решить, грамотно воспользовавшись ЭВМ. Он даже планировал искоренять бедность и «поощрять юных чернокожих из гетто», предлагая им осваивать компьютеры. Он называл этот процесс «динамациями» – то была распространенная в 1960-е годы вариация до сих пор популярной в Кремниевой долине идеи, что обучение детей программированию неким волшебным образом вызволит их из бедности и повысит всеобщую грамотность и успеваемость{113}. «Трудно в двух словах передать эти почти мессианские представления Ликлайдера