Братья Маковские были «классичнее», они точно отвечали неким «маскам», разумеется, воображаемым маскам России XIX века!

Константин — это негоциант, денежный загребало, «железнодорожный или нефтяной туз», как тогда говорили.

Владимир — типичная маска русского интеллигента с либеральными веяниями! И Белинский, и Герцен, и Чернышевский, и Некрасов — все передумано, все перечувствовано. В молодости даже и в опасные кружки похаживал, где вечерами были и песни, и идеи, и чай с колбасой! В старости поуспокоился, и удобному креслу не грозило, что его покинут из-за «идей»!

«Оригинальность» Репина или его чудачества исходили из какой-то его внутренней сущности, из склада его психики. И только характером этой психики можно объяснить, что наряду с величайшими произведениями у него попадаются картины-анекдоты, обескураживающей примитивности и недалекости. «Ложа в театре», «Проводник в Крыму» и др.

Если хотят «видеть» живого Репина, то надо всматриваться во все!

Все эти весьма абстрактные описания голословны или даже это не только «голые слова», а и бестелесные слова! Я же верю, что Репиным будут интересоваться не только как иконой или святителем русского национального искусства. Он интересен перепутанностью всего — великого и смешного!

Не надо забывать, что сын И. Е. Репина был ведь совершеннейший Василий Блаженный эпохи московского средневековья. Ходил то в каких-то опорках, то совсем босой — это в императорском-то Петербурге! «Психическая» нарушенность бродила в крови и отца и сына.

Но, может быть, некое чудачество было нормой в эпоху коммуны 60-х годов, в эпоху стриженых девиц и хождения в народ и стало странностью в эпоху 1910—1913-х годов!

Некая «чудинка» была свойственна Репину.

Эдакое некое: «Какое мне дело до других, раз я нахожу мое поведение естественным и рациональным. Раз мне удобно зимой носить рубашку апаш в сочетании с сюртуком, нахожу это удобным, то пусть смеются!»

В своем детстве я видел много шестидесятников и людей, прошедших по процессу «193». Я знал Брешко-Брешковскую, видел «самого» Клеменса. Мои родители ездили на поклон к Клеменсу на дачу под Женевой! Брали и меня с собой. Клеменс погладил меня по голове и сказал: «Как я завидую этому мальчику, он взрослым мужчиной будет иметь счастие жить в Русской Республике!»

Он оказался пророком… отчасти…

Разумеется, не все — многие поражали своей трезвостью, рациональностью, но очень часто среди них были и «чудаки».

Поэтому я думаю, что мой долг изобразить Репина в некоей его обыденности, каждодневности, как его видели современники и как видел его я.

Идет последний 13-й год перед началом Новой эры!

Осенний денек, конечно, серый, вероятно, октябрь. На Садовой почти рядом с публичной библиотекой, где-то в четвертом или пятом этаже, по очень крутой лесенке.

Вегетарианская столовая с самообслуживанием. Очередь перед кассой, очередь за вилками и ложками, очередь к дырке в стене, откуда получают скромное и невкусное яство! Я забежал туда, чтобы перехватить что-нибудь доступное моим иссякшим в тот момент студенческим средствам.

Когда я получил из дырки «нечто», я увидел старичка, стоящего в очереди за каким-то макаронником или рагу из моркови.

«Неужели это Репин?!» — подумал я.

Илья Ефимович был героем дня тех годов. Так часто помещались его фото во всех видах. Я не мог ошибиться!

Все писаки, все журналисты, все фотографы прямо-таки питались Репиным и все, конечно, с показным уважением и с неподдельным увеселительным смешком.

Круглый обеденный стол. Обед из сена. Это ли не пища для забавных рассказов из жизни Великого Художника! Я был поражен все-таки, несмотря на все, этой демократичностью: Репин в очереди за плохо вымытой вилкой и винегретом!

Не помню подробностей, касающихся столовой, но помню, что я благоговейно пошел за Репиным, когда он вышел на улицу и пошел на остановку трамвая на Невском.

Репин был кумиром моего отца, и этот «культ», равный культу Льва Толстого, был мне внушен с детства! Не было в среде демократической интеллигенции квартиры, где бы на стене не висели репродукции с картин Репина. Толстой — босиком, с заложенной рукой за веревочный поясок и непременные «Запорожцы». Они были символом «бунта», «вольницы» и «свободы» в некоем неопределенно-музыкальном понимании! Как же не пойти за ним следом! Ведь Лев Толстой, Репин и Христос — легенды, стоявшие в библиотеке рядом на полочке!

Мы вместе вошли в вагон, шедший на Васильевский остров. Сразу кто-то уступил место: «Пожалуйста, Илья Ефимович!»

Весь вагон сразу «узнал» Великого Художника, и посыпались вопросы со всех сторон.

Меня поразило то, что Репин разговаривал со всеми, как будто всех этих трамвайных пассажиров он знал давным-давно. Все они были его не только знакомые, но почти друзья. Так интимен, свободен, без всякой натяжки был тон его ответов!

— Что вы пишете? Над какой картиной работаете? А не оказывает ли влияние на вашу трудоспособность столь долгое воздержание от мяса?

— Да что вы! Наоборот, я себя чувствую прекрасно и никогда бы я не был столь продуктивен, если бы «пожирал дохлятину, трупятину и стервятину!» Тут он разошелся и выражения его были и бесцеремонны, нисколько не щепетильны и крайне «художественны»!

Пассажиры все бросили свои дела, никто не выходил из вагона, войти в него было невозможно.

Все эти выражения