К величайшему огорчению Чины, ему так и не довелось поиграть с Эммой и Тельманом. Дети выходили из квартиры только в сопровождении родителей, цепко держась за руки старших.

Ежедневно, ближе к вечеру, семья уходила на приморский бульвар, днём же было не до игр – всё семейство дружно хлопотало по дому: выносился застарелый хлам, из углов выметалась лежалая пыль, заменялись прокладки в насморочных кранах, покрывались свежей известью стены и высоченный потолок, бегал по ним лёгкий резиновый валик, оставляя за собой ровный узор, сотканный из серебристых кленовых листьев…

Через восемнадцать дней гости вернулись обратно, так и не склонив к переезду Майрик. Что творилось на душе у Чингиза?! Мальчик отказывался верить тому, чему сам же был печальным свидетелем, не желал слышать того, о чём шушукались кругом. Чудилась ему во всём этом какая-то зловещая тайна, какая-то трудно разрешимая загадка, чьи-то злые козни, – но чьи?!

Это предстояло разгадать во что бы то ни стало… Чего он только не передумал, бедняжка! Ещё бы! Ждать с самой осени, думать об этом непрестанно всю бесконечную зиму и тревожную осень, а тут – на тебе – уехали… да так прискорбно поспешно, чуть не бегом.

Вот и дед всё молчит и хмурится, разве ж добьёшься от него словечка, когда он смотрит так тяжело, в сотый раз за вечер вышагивая по скрипучему настилу внутреннего балконного кольца… И всё же мальчик не покидал его в эти грустные дни, всюду семенил за ссутулившимся стариком. Благо не гнали.

Вечером седьмого дня после отъезда гостей внук нашёл деда мирно беседующим с Валентиной Мстиславовной, и, хотя над подоконником веранды струился легчайший пар из рубинового грушевидного стаканчика, Чина как-то сразу почувствовал, что старик нетрезв. Это было так же неправдоподобно, как и всё, что происходило вокруг в последнее время, ведь подумать только – до дня рождения Омара Хайяма ещё столько…

«…Не доводилось ли вам, дорогой сосед, замечать удивительную метаморфозу в комнате ночью, когда выключишь свет? Вроде всё на своих местах, ничто не сдвинуто и в то же время всё удивительным образом разом омертвело… В этом может почудиться даже что-то потустороннее… Поверьте, все эти дни я всё силилась уразуметь: что же он мне так сильно напоминает, и только сейчас, буквально сию минуту пришло – он так живо напомнил мне покинутое жильё… жильё, в котором чья-то злая воля отключила тепло и свет, разом задула все свечи… похоже, навсегда… Право, не знаю, вам мои вздорные ассоциации наверняка кажутся надуманными, не так ли?.. Немного того, да?»

Старик же закивал головой, решительным жестом вытянутой вперёд руки снимая какие-то свои сомнения: «Это был не он… так вот… Знаете, накануне отъезда мы проговорили всю ночь, уговаривал его хоть немного подождать с отъездом, подумать… Не могу, говорит, нет нам здесь места, так прямо и сказал… И что на это возразить, не знаю, мы ему не судьи…»

«Святая правда, – поддержала его женщина, – только очень уж мне нашу Майрик жалко, ей, судя по всему…» Но мальчик уже не слушал, всё остальное его уже не интересовало. Понял! Он всё понял, наконец! И как это ему самому не пришло в голову?! Надо же, дядя Георгий сам признался дедушке, что им здесь нет места. Ну конечно, как они вообще помещались в этой крошечной комнатке, непонятно. Летом ещё туда-сюда, дети спали на веранде, а настанут холода, что тогда? Взять соседние дворы, там разве лучше? А как начнёт теперь возвращаться много этих людей, где ж они, бедненькие, будут ютиться, ведь кругом такая теснота! А столько плохих, столько злых людей живут себе поживают, как ни в чём не бывало, никому не делая добра, никого не согревая, а жизнь от них становится только всё хуже и хуже. Это что же получается – все они, как и дядя Георгий, вынуждены будут вернутся обратно, туда? Ну, нет! Так не пойдёт! Это нечестно и несправедливо… но как сделать, чтобы… что придумать? Что? Что? Что?!

А придумывать надо как можно скорее, неужели этого не понимают взрослые? Если же понимают, – почему бездействуют? Только и умеют, что качать головами да сокрушаться. Это ведь так понятно: если будет много места, дядя Георгий передумает и возвратится навсегда. И другие не уедут обратно, как пришлось тёте Эмме и их бедным детям (у ребёнка сжалось сердечко и повлажнели глаза)… Эти люди, которых он столько ждал и будет ждать всё равно, будет ждать всю свою жизнь, что бы ни случилось, до самой смерти…

Только вот что придумать? Что?! Ответить на этот мучительный вопрос внятно он пока не мог, но уже чувствовал смутно, как неумолимо вызревало в нём будущее решение… ещё немного – и оно оформится в нём: священное как клятва и неумолимое как приговор.

…и тогда пришёл этот человек…

Он вошёл с чёрного хода и пересекал сейчас двор, как пустеющую сцену. Его не заметили поначалу: то ли и вправду не до него было вовсе в ту тягостную минуту, то ли сам он был прост и невзрачен… Устало присел на ступень невысокой дворовой лестницы, облокотившись на приступку, чуть не под самым окном злополучной квартиры.

Может, ещё и потому не обратили тотчас же на него внимания, что всё это проделывал он с таким обыденным, будто выверенным годами, автоматизмом, словно каждое лето ежедневно в этот вечерний час занимал он именно эту, давно полюбившуюся ему, широкую деревянную ступень, истончённую к середине, одну из четырёх. Или это было общей способностью людей, коим выпала непростая планида вечных передвижений в нескончаемых поисках чего-то (лучшей доли?), а может, бегства (но от чего?!)…

…человек отдыхал. Ему здесь должно бы показаться неприютно от этой зловещей тишины, этого недоброго электричества, скопившегося в убийственном переизбытке в застывшем воздухе… но он и не замечал проплывающих над самой головой тёмных сгустков неразорвавшейся, глухо клокочущей злобы… человек отдыхал…

…громко стукнула синяя облупившаяся дверь, и на пороге возникла Азиза, второй, средний, ребёнок кривого Аббаса… Трудно передать выражение её лица в этот жуткий миг: оно было страшно своей мертвенной желтизной и бросающейся в глаза сплошной белизной корней не покрашенных в срок нечёсаных волос, с уродливо перекошенными серыми губами. Ненавидящими глазами женщина ощупала грубо этажи, пока не остановилась замутнёнными, в розовую сеточку, желтоватыми шарами на угловом внутреннем балконе третьего этажа. Сильные кулаки, сжатые до онемения, воздела она в тускнеющий квадрат неба и прокляла…

…Боже, что это были за проклятия! О, если бы только ругань, уж лучше бы ругань: даже самая тяжёлая, оскорбительная, самая что ни на есть грязная. Только бы не эти чёрные, изощрённые в безумной своей, изуверской фантастичности, напоённые безудержной клокочущей ненавистью мрачные напутствия. И если б чьей-то злой волею совершилось даже одно из этих чудовищных пожеланий, то несчастливца, на чью голову были они сейчас низвергнуты, должно было разорвать на тысячи окровавленных – кричащих каждый о нестерпимой муке – кусочков… чтобы в таком виде предстать пред обезумевшей от страдания, онемевшей от ужаса женщиной, в страшный час родившей его… казалось, что ярость проклинающей никогда не иссякнет, словно само собою кормится её неистовство…

…но устала. Грузно ввалилась обратно, с шумом распахнула оконную раму и уселась на излюбленном своём месте, постепенно остывая, неспешно обводя взором раскрытые настежь окна притихшего дома, упиваясь произведённым впечатлением. Но даже ей, похоже, становилось уже не по себе от установившегося оторопелого безмолвия. Настоятельно требовалось эту гнетущую тишину разорвать.