Тогда-то и заметили, вначале Азиза, а следом и жильцы, медленно выходящие из оцепенения, этого странного мужчину, примостившегося на пыльной истёртой дворовой лестнице, у самого входа в гулкое жерло парадного. Сам он и не сидел сейчас вовсе, а чуть приподнялся на слабых полусогнутых коленях, да так и застыл в нелепой своей позе. Да и только ли поза его была таковой?! Нездешняя и уж совсем не летняя шапка высилась на его коротко стриженной и оттого казавшейся неестественно вытянутой голове. Жакет же смахивал на женский: не то фасоном, не то расцветкой.

Впрочем, было заметно, что он вообще не придаёт какого-либо значения несуразному своему одеянию. Неужели и эти тяжёлые, на массивной подошве, грубые ботинки с высоким туго зашнурованным верхом не казались ему сейчас сущей печкой и неужто не хотелось ему скинуть их тотчас же, дабы, пошевелив облегчённо затёкшими пальцами, ощутить блаженство, впустив в усталое сопревшее тело живительную прохладу остывающего дерева?.. Или не решается? Но почему? Неужели смущается? И это в его-то положении?!

…преобразившаяся Азиза уже хлопотала возле: сунула в немытые ладони пол-литровую стеклянную банку с супом и большую алюминиевую ложку ломоть хлеба положила тут же рядом, на перила.

И всё с приговорками, со словами разными. Мол, кушай на здоровье, мне не жалко: накормить голодного, напоить страждущего – это дело богоугодное. Это и Аллаху угодно, и Посланнику Его… кушай, кушай, брат, всё чистое, всё домашнее, не подумай, что объедки, всё вкусное… не из замороженного мяса, из свежего… и лепёшки домашние, с рук куплены, настоящий чурек, не то что из магазина… только кушай, кушай же… сколько хочешь, столько и кушай, еды в доме много… ещё захочешь – ещё подолью… мне не жалко, мне для людей никогда ничего не жалко, только кушай, кушай, не стесняйся, да кушай же!

…Даже если ты очень голоден, как пойдёт кусок в горло?!..Ещё звенит противно в ушах, ещё колотится сердце от недавних страшных раскатов, а тут ещё эта лестница, эта банка… Заметно было, что она жгла ему руку, но он всё же терпел, ухватив большим и указательным пальцами за самый край и широко растопырив остальные, но всё никак не мог зачерпнуть полной ложкой – чуть перегнёшь банку, проливается на брюки… Морщился от каждого стука ложки о стекло, казавшегося очень слышным сейчас… Бедняга взмок, густо краснел смущённо – так и не удалось даже разочек зачерпнуть полной ложкой, впору было расплакаться от стыда и досады…

Он ушёл.

Поспешно покинул этот двор, унося с собой банку неостывшего супа и позабыв впопыхах на перилах большой ломоть хорошо выпеченного хлеба… Но ещё некоторое время раздавался чуть слышно над притихшим домом дребезжащий звук, так напоминающий постукивание ложкой о стеклянную банку… Или это только казалось?

…когда, наконец, стемнело, на примятом драными острыми коленками, мрачно разукрашенном листе александрийской бумаги при свете карманного фонарика багровыми буквами возникло первое имя…

«…и тогда я уговорю маму, и мы принесём тебе кольцо, обручимся и станем…» – пунцовая, забившись в самый дальний полутёмный угол просторной комнаты, не умея совладать с бьющимся, рвущимся к горлу ликующим сердцем, девушка в который раз, не веря собственным глазам, перечитывала дорогие строки заветного письма, вложенного в простой армейский конверт. И какой хитрец, какой противный, какой милый, всегда ведь упрячет самые ласковые слова в самый конец! А вначале, как обычно, полушутливый тон (или всё ещё считает её ребёнком? Нет! Теперь уж точно нет!). А как хвастает! Очень взрослый, ничего не скажешь! Никак не придёт в себя от счастья, что служит в пограничных войсках.

«Обязуюсь, – писал любимый, – в самое ближайшее время совершить подвиг: поймать шпиона или даже двоих сразу, или знамя вынести, рискуя жизнью, из объятого пламенем штаба, если его, по несчастью, подожгут враги. Или грудью заслонить командира, если в него нацелит оружие подлый нарушитель государственной границы. И тогда меня точно представят к ордену и уж, как пить дать, предоставят внеочередной отпуск, потому как нет никаких сил терпеть мучительную разлуку… и тогда я уговорю маму…»…В который раз, дойдя до этих слов, Тома всхлипывала радостно, прикладывая летящие строки к влажным глазам, целовала припухшими губами.

…Счастливая! Какая же я всё-таки счастливая, напевала девушка, но почему тогда, откуда эта тревога, в чём причина этих едва уловимых, чуть слышных и таких неуместных сейчас уколов беспокойства? Кто этот невидимый, ревнивый к чужой радости, что подмешал едкую капельку отравы в искрящийся душистый шербет? Кто? И откуда это?.. Откуда же?! Вспомнила, кажется… Да, из письма… Точно, из письма, но другого, того, что пришло неделей раньше… Вспомнила, это в том письме, где про кино…

…точно, он написал тогда «своему Томсику» (теперь уже невесте, своей невесте!), что неподалёку от их заставы снимают фильм о войне и его, в числе нескольких солдат, привлекли к съёмкам. И опять дурачился (и тут не удержался, чтобы не прихвастнуть! Мальчишка! Противный! Любимый!), доверительно сообщал, что «умирает» лучше всех… что же ей тогда ещё так не понравилось? Что всё-таки насторожило? Неужто расстроили эти дурачества ещё не повзрослевшего окончательно парня?.. А может, эти новые словечки, киношные выражения, которыми он буквально захлёбывается: пробы, занят в батальных сценах, отщёлкали восемь дублей…

…бегает себе в атаку по тёплому прибрежному песку, горланит во всю свою молодецкую глотку «ура», поливает из автомата холостыми патронами, падает и умирает понарошку… Ну, не мальчишка ли?! Тоже мне, жених!.. Но откуда, отчего эта щемящая тоска, не проходящая даже во сне, противно сосущая под самым сердцем?! Ну, сознайся, сознайся, глупенькая, самой-то себя зачем обманывать? Ну! Ну?! Наконец-то… Боже, какая же ты всё-таки ревнивая, дурочка-дурёха, какие там могут быть женщины, когда фильм про войну?! Ну, хорошо, а кто тогда играет разных там санитарок и медсестёр – дяденьки усатые? То-то же! Ведь если стреляют, то и перевязывать надо, а эти артистки, они же… Вот всегда так: сколько слёз выплакала, что служба у него опасная, – ведь на самой иранской границе любимый. А и случалось, радовалась втайне. Ну и хорошо, что граница, нет худа без добра. Туда ведь без специального пропуска ни за что не попадёшь – «погранзона»! Ну, и ладно, целее будет моё солнышко, когда от греха подальше, то есть без женского общества… Жены комсостава не в счёт, – у тех свои мужья… А тут – на тебе, – кино!

…А с другой стороны, кого же и снимать в кино, если не Алика, вон какой он у неё пригожий. Потому и заметили его, не могли не заметить: самого видного, самого смелого, самого благородного… хвастуна! Вот, пожалуйста, опять не удержался: «Режиссёр обещал занять меня в эпизоде на самых сложных батальных сценах на воде с пиротехническими эффектами»… Какие ж это мы бывалые служаки!.. И эти слова: «занять», «эпизод», «пиротехника»… Ладно, пусть себе снимается на здоровье, киношник любимый, «занятый», всё равно самый лучший, самый преданный, самый-самый на свете мой! Никому не отдам, никому-никому! «…И тогда я уговорю маму…» Нет, что это я, в самом деле?! Я счастливая! Ну, конечно, счастливая! Са – ма – я – сча – стли – ва – я – на – всё – ё – ё – м – све – е – те – е – е – е!!!