— Ты серьезно?

— Серьезней некуда, брат, — сказал Александр. — Мне сороковник, а здоровье, как у восьмидесятилетнего хрыча. Еще одну отсидку не вытяну. Спрыгивать надо. Подсобишь?

Геннадий Ильич вздохнул:

— Приезжай. Где живу, помнишь?

— Склерозом пока не страдаю. Ты только своих подготовь. Мол, брат встал на путь исправления, поживет чуток. У меня половину желудка вырезали, так что жру мало. А спать и на полу могу. Долго не задержусь. Определюсь с документами, работенку найду — и свалю. Люсьен твоя потерпит?

— Она ушла, — коротко сообщил Геннадий Ильич.

Александр присвистнул:

— Чего не поделили?

— Не твое дело. Тема закрыта.

— Как скажешь.

— И с Сергеем держи дистанцию, Саша. Без этой своей блатной романтики. Ему дядя-рецидивист ни к чему.

— Понимаю, — сказал Александр. — Сколько ему? Большой, поди, вымахал?

— Нормальный, — ответил Геннадий Ильич и, поколебавшись, добавил: — Сегодня дома не ночевал.

— Дело молодое.

— В том-то и дело. По молодости ох сколько дров наломать можно.

— Ты, главное, не дави на него, — сказал Александр.

— Не учи ученого. Тоже мне, заступник выискался.

Геннадий Ильич закончил разговор и принялся готовить себе омлет. Жизненный опыт свидетельствовал, что на сытый желудок похмелье переносится легче. Зря он вчера свою норму превысил. Так и сорваться недолго. Вот чего делать нельзя ни в коем случае. У него есть сын, которому нужно быть примером и опорой. Но рога Геннадий Ильич ему припомнит.

Он снова почувствовал гнев. Растишь-растишь детей, выкладываешься, чтобы обеспечить их всем необходимым, а они тебе в душу плюют вместо элементарной благодарности.

В дверь позвонили. Жуя, Геннадий Ильич отправился открывать. Он ждал брата и в недоумении уставился на двух парней лет двадцати, которых увидел перед собой на лестничной площадке. Оба были в кожаных куртках с меховыми воротниками и в спортивных штанах.

— Здравствуйте, — произнес тот, что повыше. — Вы Серегин отец?

— Я, — машинально представился Геннадий Ильич и с усилием проглотил кусок, застрявший в горле.

Он знал, что сейчас услышит. Знал еще до того, как парни стащили с голов свои шерстяные шапочки. В мозгу промелькнула мысль, что нужно не дать им говорить, и тогда все обойдется. Столкнуть их с лестницы? Захлопнуть перед ними дверь и убежать в дальний конец квартиры, зажимая уши?

Геннадий Ильич остался стоять на месте. По его коже побежали мурашки. Он взял себя ладонями за локти.

— Сергея… — выдавил из себя парень. — Сергей… Он во второй больнице.

— Живой?

Парни переглянулись и медленно покачали головами.

— До утра не дотянул, — сказал другой парень. — У него раны тяжелые были. Жизненно несовместимые, так доктор заяснил.

— Несовместимые с жизнью, — поправил товарищ.

Геннадий Ильич почувствовал ледяное спокойствие. Все самое плохое, самое страшное уже произошло. Больше нечего было бояться. Все кончилось.

— Откуда раны? — спросил он.

Парни посмотрели друг на друга и одновременно приготовились бежать. Геннадий Ильич оказался проворнее. Он схватил одного за шкирку и прижал к стене.

— Откуда раны, я спрашиваю?

— Кавказцы… — пробормотал парень. — У нас с ними терки. Пустите!

Он вырвался и бросился вниз, где его уже дожидался товарищ.

— Вторая больница! — выкрикнул кто-то из них на бегу. — Там все узнаете.

— Чего тут у тебя? — спросил незнакомый худой мужчина. — Чуть не сбили с ног.

Геннадий Ильич сфокусировал зрение и увидел, что перед ним стоит состарившийся брат.

— Тут у меня беда, — произнес он. — Сына убили. Сережу. Ты заходи. Мне ехать надо.

Он стал одеваться, не очень понимая, что и куда нужно просовывать и застегивать. Александр стоял столбом в прихожей. Снег таял на его летних туфлях. Геннадий Ильич посмотрел на набежавшие лужицы и подумал, что ему следовало бы посидеть в одиночестве и, может быть, поплакать. Вместо этого он сказал:

— Поставь туфли сушиться на батарею. Я тебе потом что-нибудь найду. У вас с Сережей один размер?

— Не знаю, — растерянно произнес брат.

— Вот и я не знаю, — сказал Геннадий Ильич. — Убили Сережу. Такое может быть?

Брат молчал.

— Поеду. Не помнишь, какая больница?

— Я не знаю, — пробормотал Александр.

— Вспомнил, — кивнул Геннадий Ильич. — Вторая. Мне во вторую больницу нужно. Сергей там.

— Пальто надень, Гена.

— Что?

— Пальто…

— У меня куртка.

Геннадий Ильич надел куртку, навесил на шею шарф, бросил его под ноги и вышел из квартиры. В маршрутке он не смотрел на людей. Ему никого не хотелось видеть. И сына тоже. Потому что Сережа умер, и теперь это был не он. Настоящего, живого Сережи больше не существовало. Он исчез. И больше не с кого спрашивать за рога дурацкие. И за беспорядок в комнате ругать некого.

Что же дальше? Как жить? Что делать?

«Убью их, — решил Геннадий Ильич. — Всех».

Он пока не знал, кого именно имеет в виду, но знал, что иного решения быть не может.

Корпуса больницы были укутаны туманом, белесым, как снег. Геннадий Ильич долго бродил по больничному двору в поисках нужного здания. Спрашивать никого не хотелось. Слышать посторонние голоса и ощущать взгляды было почти невыносимо. Геннадий Ильич был весь как открытая рана. С него содрали кожу и пустили в мир. Это было ужасно больно.

Он понял, что такое смерть, когда наконец отыскал корпус 3Б. Там был боковой вход в полуподвальное помещение под косым шиферным навесом. Ступени вели в коридор с зелеными стенами и зеленым линолеумом. Круглые светильники на потолке горели через один. Двери были белые, крашенные недавно масляной краской. Едкий запах этой краски заполнял все пространство.

Открылась дверь, у Геннадия Ильича спросили, кто он такой, и пригласили войти. Там было несколько человек — двое в халате и один в чем-то темном. Сергей лежал на каталке, укрытый до груди. Он был совершенно неузнаваем, но Геннадий Ильич подтвердил темному человеку, что да, это мой сын. Его попросили ответить на ряд вопросов. Он кивнул, но говорить не смог. Стоял, смотрел на белого Сережу и гримасничал, пытаясь то ли заплакать, то ли сдержать слезы.

Его отвели в другую комнату, усадили, дали таблетку с водой и стали расспрашивать. Подписав протокол, он спросил, можно ли еще раз посмотреть на сына, но было поздно: Сережу увезли. Куда, зачем, выяснять не хотелось. Этого было лучше не знать. Совсем.