конечно, они знают русский, но почему Маковей так резко оборвал Амалию? Может, испугался, что она выдаст его? Проговрится, что он — шувано?"

Месяц прошёл без особых происшествий. Румынские войска отступали из Трансильвании, немцы с болгарами шли к Бухаресту, на Добруджанском направлении положение было не менее плачевным, а сублейтенант Замфир на пригорке у железнодорожной насыпи считал вагоны. Военные эшелоны на юг почти иссякли, зато на север через Казаклию нескончаемым потоком шли поезда с ранеными и разбитой техникой. Замфир пересчитывал вагоны и каждый вечер отправлял сводку в штаб. Что бы ни происходило на фронтах, к нему претензий быть не могло: свои обязанности он исполнял скрупулёзно.

По ночам его мучали кошмары. Кудрявые цыгане пили его кровь, мылили ей свои бронзовые плечи, купали в ней лошадей. Кровь была белой и густой, как жидкое мыло. Наутро он бежал к своему флакону и сверял уровень. Экономил, как мог.

Раз в неделю наведывался к Лазареску, но тот только разводил руками: "Эх, если б я мог, господин военный, купил бы сразу целый ящик. Но нету, и не предвидится. Война, ничего не поделать!"

Замфир плохо высыпался, но много ел. Каждое утро, зевая, выполнял гимнастические экзерсисы. За месяц Василе раздался в плечах, загорел, и даже лицо его утратило детскую припухлость. Не раз он ловил взгляд хитрых девичьих глаз, когда, обнажённый по пояс, толкал вверх деревянную колоду. Это был новый, неизведанный пока, вид удовольствия — чувствовать вибрации, пробуждаемые в желанной душе.

Маковей, чуя неладное, зорко следил за их сближением и всегда появлялся ровно в тот момент, когда молодые оказывались одни.

Как-то вечером отец уехал в Чадыр-Лангу и остался там на ночь. Амалия с Виорикой легли спать, дом погрузился в тишину, а Василе никак не мог заснуть. Он лежал, вслушиваясь в звуки, которые издаёт старый дом, и ему очень хотелось, чтобы Виорика тоже сейчас не спала, а прислушивалась к тишине, тогда она услышит его осторожные шаги. Он поднялся с кровати и накинул китель, прихватил скатку с шинелью. Приложил ухо к щели в двери и ничего не услышал. Крадучись, вышел на крыльцо. Постоял немного, ожидая скрипа дверной петли, но дом Сырбу оставался безмолвным.

Замфир вышел за калитку и взобрался на тот пригорок, с которого обычно пересчитывал вагоны проходящих эшелонов. Сел на расстеленную шинель. Луна висела низко, и тень Василе ложилась аккурат на окошко Виорики. Он сидел, обкусывая горькие травинки, смотрел вдаль и всё ждал, когда зашуршит трава за его спиной… И она на самом деле зашуршала. От лёгких шагов за спиной сердце заколотилось, забилось в клетке из рёбер, потом лопнуло, и горячая кровь растеклась по его телу. Замфир боялся шевельнуться, чтобы не расплескать своё счастье. Виорика опустилась рядом на шинель.

— Господин офицер не возражает? — спросила она шёпотом.

— Господин офицер будет польщён, — сдавленно ответил он ей в тон.

Она сидела, обхватив руками колени и смотрела на луну. Замфир любовался её милым, свежим лицом и никак не мог заговорить. Сжавшиеся лёгкие не хотели впускать в себя воздух.

"А ведь этот страх подобен страху смерти! — подумал Василе. — Смерть физического тела или смерть надежды, смерть желания, смерть будущего, каким оно могло бы быть… Нет разницы. Одно простое действие, так говорил Сабуров".

Он посмотрел на тонкое платьице Виорики и сказал хриплым шёпотом:

— Вы замёрзли? Позвольте я… — воздух кончился, и он просто накинул ей на спину свой китель. Коснулся её плеча сквозь сукно и задержал руку на секунду дольше, чем это было прилично. Волосы Виорики пощекотали его нос, они пахли лавандовой водой и свежей подушкой. Василе чихнул и сконфузился, а Виорика тихонько засмеялась и сказала почему-то:

— Вы такой милый!

Замфир наконец-то справился с дыханием.

— Знаете, моя дорогая Виорика… — начал Василе.

— О, я уже дорогая? — она иронично посмотрела на сублейтенанта.

— Да, дорогая. Знаете? Я тут читал накануне стихи Эминеску… Вам нравится Эминеску?

Виорика молча пожала плечами. Замфир начал читать, чувственно и проникновенно, низким волнующим шёпотом:

"Улыбнись! Взглянуть не смею… о, страдалица святая…"

— Почему это я страдалица? — перебила его Виорика.

— Так поэт написал, — растерялся Замфир.

— Вы же мне стихи читаете, значит это про меня. Я страдать не хочу, совсем. И святой быть тоже.

Она чуть-чуть отстранилась от Василе, а ему показалось, что между ними землю расчертила трещина.

"ты улыбкой утоляешь нашу бренную юдоль…" — упрямо продолжил он, и с каждым словом трещина становилась глубже, а Виорика дальше. Замфир вцепился в неё взглядом, как будто мог удержать уплывающую вдаль девушку.

Он представил, как вводит её в дом на Хэрестрэу, почему-то пустой и тёмный. Они идут через комнаты, снимают белые чехлы с мебели. Пахнет пылью, старым деревом, мышиным помётом. Вот они убирают, вдвоём. Он закатил брюки по колена, она подоткнула подол своего платья, и они вместе моют пол. Готовят бутерброды на кухне и едят их прямо там, смеясь, брызгая крошками и запивая свежесваренным кофе. И есть в этой весёлой неустроенности что-то такое свежее и нежное, как липкий от сока росток будущей бурной и красивой жизни, чего не было в его прежних мечтах, где он, как Пигмалион, в изящном доме родителей ваял из Виорики светскую даму. Они как два подростка с общей тайной ищут, где укрыться от любопытных глаз. Обнимаются в заброшенном доме босиком, на ещё мокром паркете, рядом валяются мокрые тряпки, в ведре в грязной воде плавают дохлые мухи. Виорика проводит кончиками пальцев по его щеке, они дрожат, в её движениях — нетерпение, за спиной — ветер из соседнего парка колышет занавески, а за ближайшей дверью — родительская спальня с огромной кроватью, с которой они ещё не успели стянуть чехол. Он смотрит в её глаза, а она — в его, и они, как близнецы, чувствуют одно и то же.

Замфир не сразу понял, что не в мечтах, а наяву глаза Виорики оказались очень близко, и что-то тёплое и мягкое, но внутри упругое коснулось его губ. Он задохнулся, но воздух перестал быть нужным. Всё, что было нужно Василе, теперь исходило из Виорики через этот поцелуй, через любопытный язычок в его рту, как исходит плоду от матери всё, в чём он нуждается. Он не хотел прерываться, но Виорика отодвинулась от него и тихо спросила:

— Тебе нравится вкус?

— Это самый восхитительный вкус на свете, Виорикуца, — искренне выпалил Замфир

— Это манпасье господина Лазареску.

— Мон-пан-сье, — поправил Василе.

— Я запомню, — серьёзно кивнула Виорика и снова прильнула к его губам. Они