и говорила очень тихо. — Вряд ли вашего друга мучает жажда. У Константина Георгиевича в гипсе фляга со спиртным. При его сотрясении мозга пить ему нельзя, но ваш визит благотворно на него подействовал, поэтому прошу вас, как его друга, как человека рассудительного, наконец, проследите: не больше трёх глотков. Обещаете?

— Клянусь, Анна Львовна, если понадобится, заберу у него флягу и выкину.

— Это лишнее. Константин Георгиевич — офицер. Просто возьмите с него слово.

— Обещаю.

Замфир вернулся к Сабурову. Тот выпил воду залпом и потянулся к гипсу.

— Вася, присмотри за Анной Львовной…

— Это ни к чему, Костел. Она знает про твою флягу.

— Да? — удивился Сабуров. — И что она сказала?

— Сказала, что у тебя сотрясение мозга и пить тебе нельзя…

— …

— Она разрешила сделать три глотка. Ты должен дать слово.

— Вот это точно излишне. Перечить её сиятельству я точно не стану. Три так три.

Он булькнул в стакан прозрачной жидкости и подал его Замфиру.

— Давай, друг мой, за четвёртую звёздочку.

Сабуров глотнул из фляги, дёрнулся кадык под гусиной кожей.

Замфир подозрительно понюхал напиток.

— Пей, боевой трофей. У болгар наши солдаты целую телегу отбили. Давай, Вась, ты ж головой не ударялся. Я тебе ещё налью.

— Нет, Костел, второй раз я на это не куплюсь. На твою звёздочку и глотка хватит.

— Дёшево ты меня ценишь! — Сабуров отсалютовал флягой: — Помянем мою птицу, Покойся с миром, Ньюпор семнадцатый, безоблачного тебе неба в твоём авиационном раю!

— Не кощунствуй! — поморщился Замфир, но из стакана всё же отхлебнул. — Нет у аэроплана души.

— Много ты знаешь! — усмехнулся Сабуров и сделал большой глоток. — Осточертела эта виноградная сивуха. Война кончится — до конца жизни жизни к этой ягоде не прикоснусь.

Замфир выжидающе смотрел ему в глаза.

— Не отвяжешься, — выдохнул Сабуров. — Чёрт с тобой! Ну, послали меня в разведку. По нашим данным до болгар было далеко, я летел низко, без опаски. Вдруг с земли началась заполошная стрельба. Я глянул вниз: по полю мечутся турецкие башибузуки. Видно за ночь выдвинулись, а тут я, прям над их головами. Просиди они тихо, я б и не узнал об их манёвре, да, видать, нервишки у кого-то сдали. Я пошёл вверх, лёг на левое крыло. а тут из леска турки выкатили пулемёт и давай садить по мне очередями. Я вверх рванул. Пули свистят, солидно: не револьверные комарики — шершни. Между моим задом и ими — тонкая фанерка. Такой шершень пробьёт и не заметит. Ньюпор машина шустрая, но пуля быстрее, а этот гад бьёт очередями, патронов не жалеет. Карабкаюсь вверх, молюсь: я близко совсем, ну должен услышать! Думал уже так, на аэроплане, перед святым Петром и предстану, да, видать, сильно нагрешил. Сначала тяги перебило на правое крыло, меня накренило на бок. Попытался выровняться и ушёл в пике. Несусь вниз, и какую-то полную ерунду думаю: отстегнётся ремень и пропеллер меня в мелкий фарш измолотит. Экий нервический кунштюк: через несколько секунд от меня мокрое пятно останется, а я себе новые кошмары придумываю. Когда совсем чуть-чуть до земли осталось, заглох мотор. Тихо стало, только ветер в ушах свистит. Тогда стало по-настоящему страшно.

Сабуров отхлебнул из фляги и решительно сунул её обратно под гипс.

— Ты говорил про простые действия… — робко вставил Замфир.

— А какие простые действия, когда ты — беспомощный кутёнок в обувной коробке, брошенный злым мальчишкой с крыши? Рычаги дёргать? Так тяги оборваны. Нет действий. Ничего сделать нельзя: машина не слушается. Кричать можно, руками махать, но медленней с того падать не будешь. Я и кричу, падаю. Медленно проворачивается винт, увеличиваются деревья — чем дальше, тем быстрее. Говорят, вся жизнь в голове пролетает, а у меня ничего, будто и не жил. Думаю только: «Как долго я буду чувствовать боль перед смертью?». Но мне повезло. Ветром меня снесло к реке.

Замфир слушал, затаив дыхание. Это была одна из тех военных историй, в которые до конца может поверить только тот, кто сам прошёл через подобные испытания. Кто привык к близости боли, увечий, смерти, принял, как неизбежное зло, научился терпеть, приноравливаться, не показывать страха. Такие люди живут со знанием, что в любой момент это может случиться с ними. Они учатся не думать об этом, чтобы отсрочить неотвратимое, чтобы продлить эту страшную и невыносимую, но всё же жизнь. Но как поверить в историю Сабурова Замфиру? Самая сильная боль, которую он испытал, была в кресле дантиста, и жизни его никогда и ничего не угрожало, не считая цыганских суеверий. Слова русского лётчика складывались в понятные предложения, но ни увидеть, ни прочувствовать то, что видел и чувствовал пилот падающего аэроплана, Василе не мог. Он напряжённо ждал озарения, вспышки, откровения, а их всё не было.

— Я проломился сквозь ветви деревьев, чиркнул дном о край обрыва, носом влетел в воду.

— Слава Богу! — Замфир осенил себя двоеперстием, на что Сабуров невесело усмехнулся:

— Вода, друг мой, пожёстче земли бывает. На такой скорости, плашмя — что река, что стена — один коленкор. Удар выбил из меня дух. Очнулся — кругом тьма, пузыри, водоросли качаются. Вишу на ремнях вверх ногами. Воздуха нет, вот-вот захлебнусь. Как выпутался — не помню, думал только о том, чтобы не паниковать — тогда верная гибель. Человеческое естество — оно глупое, даже под водой вдохнуть хочет. Вырвался, всплыл, вдохнул воздуха с водой вперемешку. Дышал бы и дышал — воздух слаще и пьянее шампанского мне был. Только опять нырять пришлось — башибузуки на берег высыпали. Как меня увидели — стрельбу открыли. Плыл под водой сколько мог, а они по берегу, по течению. Достали меня всё-таки. Одна пуля по щеке чиркнула, вторая в ноге застряла. Я даже не сразу почувствовал: дёрнуло что-то, а я дальше гребу. Видно это меня и спасло. Турки кровь в воде увидели и решили, что утоп. Отрядили наблюдателей дальше по реке. А я к берегу погрёб. Боль накатила такая, что решил: пусть лучше добьют, чем такое терпеть. Дотянул до камышей. От удушья и боли уже ничего не соображал. Выбрался на берег. Я врага не вижу — значит, и он меня не видит. Рубаху разорвал, ногу перетянул, как смог, и потерял сознание. Потом меня казачий разъезд подобрал. Я, как очнулся, сразу вахмистру про турок на том берегу сказал. Наши успели выдвинуться и оборону по реке укрепить. За это дали штабс-капитана и «Георгия» посулили. Вот и всё. И что тебе с моей истории? Ни