диспетчера на железной дороге отчеканила:

– Завтрака не будет!

Над ней снова посмеялись. Тогда Палашка дала команду в пищеблок – отменить завтрак для старшей группы. Сидели до захода короткого северного солнца. Учительница ростом с пчелку вновь отрапортовала:

– Обеда не будет!

К ужину парни поняли, что пчела – из огня и стали, заправили одеяла, нацелили вверх ракетой подушки, надраили полы и пошли за Пелагеей Потаповной как за полководцем в столовую. Парами. Рассчитавшись на «первой-второй».

Слава железной волжской леди облетела все таежные поселки. Мужики приезжали на запряженных повозках посмотреть, что за фрукт набрал свои соки на промерзшей земле. Цокали языками, приглашали на танцы в местном клубе, умещали в одну пятерню тонкую талию и облизывались на ножки-сардельки.

Но Палашка была неприступна. В своей полосатой черно-желтой юбчонке она несла в дремучие массы советскую литературу, а заодно – географию, биологию, рисование и физкультуру, поскольку больше нести их было некому. Преподавателей в интернате числилось трое.

Но однажды сердце командирши выдало короткую аритмию. Он представился Оболенским. С какого бодуна мужик с бурятской рожей оказался Оболенским, Пелагея не могла постичь всю оставшуюся жизнь. Но в тот день она даже заглянула в его паспорт. Действительно, Алтан Оболенский. Видимо, декабристам нравились местные женщины: малорослые, кривоногие, с прекрасными карими глазами вовнутрь и бархатной кожей.

– Алтан, – объяснил Оболенский, – это золотой.

Ну что с этим было делать? Алтан вернулся из армии, невысокий, хорошо сложенный, форма сидела на нем как влитая. До инженерных войск успел два года отучиться в Саратовском музыкальном училище на баяне. Обладал абсолютным слухом и ловкими, хоть и короткими, пальцами. Жизнь музыканта пророчила ему мама, она и отправила Алтана из Нерчинска на волжские берега. Приняли сразу. Талантлив оказался Оболенский. Трудолюбив и артистичен. Золотой, одним словом, если б не одно «но»…

Алтан был бешеным. Бешеным от слова «бес». Бес не просто сидел в нем и помалкивал до поры до времени. Бес властвовал над Оболенским, он им командовал, помыкал, глумился, провоцировал и лишь изредка уставал и ложился вздремнуть. В эти минуты Алтан вершил все свои самые благородные поступки. Например, добился руки Палашки и успел жениться.

На свадьбе, где гуляли все сыны и дщери декабристов, а также простой бурятский народ, он виртуозно играл на баяне «Полет шмеля» и увертюру к «Детям капитана Гранта». Он танцевал со своей пчелкой вальс Шопена, шептал сладкие слова, обещал богатую жизнь. А на другой день разбил шестнадцать трехлитровых банок огурцов, которые его мать приготовила на опохмелье. Как молоточек бьет по клавишам рояля, извлекая нужную ноту, так кулак Оболенского шарашил по закрученным крышкам, рождая фонтан маринада, несчастных пупырчатых огрызков и мельчайших осколков стекла, долетавших до деревянного потолка.

– Остановись, сученыш! – орал отец, напрыгивая на сына сзади и пытаясь обуздать Беса. Но Бес торжествовал после крепкого сна и лупил наотмашь отца, мать и всех, кто попадется под руку.

Пелагейка вжалась в бревенчатую стену. Испугалась не на шутку. С такой агрессией она еще не сталкивалась.

– Чой-то он? – стуча зубами, спросила она у свекрови.

– Да не боись. Щас побесится и перестанет.

– Может, в милицию сдать? – предложила Палашка.

– С ума сошла? Ты ж теперь жена его. Терпи, ублажай, жди, когда успокоится.

Терпеть Палашке пришлось долго. С десяток лет она еще командовала своими интернатскими парнями, потом вернулась на родину. Вместе с Бесом Оболенским. Устроилась в школу учителем русского и литературы, иногда маскировала тальком синяки под глазами, поставленные мужем. Детей не хотела, подумывала, как бы отравить золотого Алтана или забыть где-нибудь пьяным в сугробе. Но как-то не получалось.

Единственной радостью той поры был пресловутый полет на батуте, за который супруг ее чуть не убил. Из-за бычьей ревности к артистам. Слава богу, они быстро уехали, а Пелагея и без того пострадала, переломав ногу в нескольких местах.

Ревновать в Оболтово было особо не к кому, мужиков к жене Алтан на выстрел не подпускал, но был один инвалид, который не давал Оболенскому покоя, – директор Палашкиной школы. Иван Иваныч прошел войну, лишился одного глаза – на мир смотрел взвешенно: смесью живого и стеклянного зрачков. По слухам, имел водянку яичка. Кто это установил, откуда утекла информация, было непонятно. Но Ивану Иванычу – хорошему мужику, историку – дали прозвище «Одноглазо-однояйцевый». Алтан же полагал, что отсутствие неких парных органов – не повод исключить директора из списка желавших его Пелагейку, и долго выматывал жену своими пошлыми догадками и додумками, оставляя на ее теле все новые и новые метки ревности.

В очередной зимний отпуск пара отправилась на родину Алтана – под Нерчинск. Старики-родители встретили уже не сильно молодых с теплотой, мать наготовила пельменей на роту, вновь намариновала огурцов и помидоров.

По традиции после новогоднего веселья началась драка. Оболенский сильно переел и решил пропустить развлечение. Но его старший брат Феоктист, в народе Финочка, не на шутку сцепился с соседом Баяром. Кто прав был, кто виноват, обычно не разбирались, но Баяр приготовил Финочке угощение – всю ту же трехлитровую банку с огурцами. По задумке соседа, банка должна была увенчать голову противника, когда тот войдет с мороза в сени. Волею Божию вместо Финочки в дверь вошел Оболенский. И банка села ему короной на макушку, пробив череп и пропитав мозги крепким рассолом. Кровища залила дощатый пол и замочила циновки. Все сбежались и уставились на Алтана в идиотском молчании. Отец понесся на почту, вызывать «Скорую». На том конце трубки ему ответили, что по метели врачи приедут лишь через шесть часов, так что можно готовиться к похоронам.

У Палашки забрезжила надежда. Но не повезло. Мужу вытащили осколки из мозгов, посадили, уперев спиной к стене, чтобы не вытекла кровь, и он таки дождался «Скорую». Врач, осмотрев, заключил, что пациент не выживет. Но в больницу его забрали, а через неделю сообщили – выжил, вшили металлическую пластину для крепости черепа, буянит, забирайте, достал.

Палашка приехала в Нерчинск, Алтын сидел с перевязанной головой, как Шариков у Булгакова. Взгляд у него тоже был какой-то собачий.

– Значит, так, женушка, – сказал хирург, – жить он будет долго, организм у него стальной. Но чтоб не остался дурачком, кормите его сладеньким. На сим прощаюсь. Сил вам, голубушка. Молитесь чаще.

Пелагейка привезла Оболенского к родителям. В местном продмаге из сладенького были годовые запасы литровых закруток с персиковым компотом. Семья скупила их все. На жердях забора день ото дня возвышались все новые и новые стеклянные банки. Персики ели сами, а компотом поили потомка декабриста.

Спустя год башка его зажила, железная пластина и шрамы заросли жесткими черными волосами, Оболенский взял баян и сыграл увертюру к «Детям капитана Гранта».

– Ну все, – подытожили родители, – езжайте на свою