не подозревал), Хрущеву на стол принесли докладную. В ней значилось, что по запросу ГБ пришел ответ: присвоенный шифр – подлинный, личность Ивана Михайловича Красавцева подтверждена: советский разведчик, капитан, герой войны.

Ему выдали вещи, довели до железной двери с сеткой. Иван толкнул ее – впереди, через полтора метра, была точь-в-точь такая же дверь. Он знал этот психологический прием. Оказываясь в таком отсеке, заключенный уже считал себя свободным, уже переступал порог другой жизни, иного измерения. Но именно здесь, за полшага до воли, звучал приказ – вернуться обратно. И человек ломался, кричал, выл, рвал зубами вены, сходил с ума. И, если не умирал от сердечного приступа, начинал сотрудничать с органами.

Красавцев напрягся. Он ждал этой команды на возвращение. Он был готов к ней. Но тишину никто не прервал. Иван двинул плечом вторую дверь, она – незапертая, легко подалась, взвизгнула, лязгнула металлическим нутром и ударилась о стену. Вышел в холодный предбанник, набрал в легкие воздуха – и, наконец, открыл последнюю.

Мела метель, и ночь, казалось, опрокинула мир с ног на голову. Белый снег казался небом, а набухшие, как коровье вымя, грязные облака хотелось топтать сапогами. Сапоги, правда, давили на пальцы, ибо были малы, как и выданная вшивая фуфайка со свалявшейся бараньей ушанкой.

Забрали Красавцева летом, выпустили зимой. Куда идти? Как жить? В одежде с чужого плеча, заросший до ушей, без зубов… Иван подумал, что вряд ли мать оставили в его прежней большой квартире. Интуитивно решил отправиться туда, где жила когда-то бабушка – бывшим доходным домом в Измайлово владели его предки, а в революцию здание разделили на маленькие квартирки и отдали рабочим. Одна из каморок на первом этаже числилась за его семьей.

И он рискнул. Пробрался собакой, по-пластунски, к окну с крахмальной занавеской и постучал. Ветер выл, из коровьих облаков струями лился снег. Он стучал, стучал и стучал, не веря ни во что, полагая, что сейчас за ним снова приедет зеленый грузовик, но вариантов не было.

В какой-то момент за окном вспыхнул свет, к стеклу, по краям покрытому морозными узорами, подошла мама. Постаревшая, в сорочке, абсолютно белая – лицом и волосами, как весь этот запорошенный мир. Она прильнула к окну, слепыми глазами пытаясь пробить метель, затем выключила свет и снова прижалась к стеклу.

– Мама, это я…

Глава 13

Большой балет

Восстановился он быстро. Старый друг оказался в команде Хрущева. Красавцева представили первому секретарю ЦК КПСС лично.

Ивана вновь отправили восстанавливать доменные печи, затем назначили начальником управления Минтяжстроя. Он вставил челюсти с ровными белыми зубами и воздвиг три металлургических завода, один из которых – в Польше. Но главное – через десять лет после заключения Иван Михайлович наконец изменил своей испаночке на старой треснутой фотографии. Было ему уже ближе к пятидесяти. Пришел в Третьяковку на выставку живописи, посвященной Италии, и возле картины Аполлинария Васнецова «На озере Комо. Отель. Вилла Сербилльони» увидел ее – экскурсовода с белыми кудряшками, горящими щечками и бровками пирамидкой. Вокруг нее плотно сомкнулось кольцо посетителей, и своим звенящим голосом она пыталась добиться до ушей самых дальних ценителей искусства. Таким оказался Иван.

– A Villa Serbelloni riposо l’imperatore Massimiliano I e Leonardo da Vinci, Ludovico il Moro, Bianca Sforza e il cardinale Borromeo [8], – от волнения блондинка переходила с русского на неправильный итальянский.

Что-то удивительное было в этом голосе. Казалось, что он звучал всякий раз, когда Красавцев переступал черту смерти и выпадал в бездну – на маковом поле с простреленной грудью, на снегу с россыпью осколков в теле, на бетонном полу Бутырки с беззубым окровавленным ртом и отбитыми почками. Чудилось, именно этот голос становился осязаемым, скручивался в струну, ластился к ладоням, и стоило просто сжать его в кулаке, как он, с мощью стального троса, начинал вращательное движение, поднимая тяжелого, набравшего тонны боли Ивана вверх, в жизнь.

– Как вас зовут? – Красавцев все же дождался, когда раздевалки галереи опустели и из залов выпорхнула экскурсоводша.

– Элеонора, – она опустила глаза и почему-то закрыла лицо руками.

– Вам плохо?

– Я замужем, – прошептала искусствовед.

– Почему вы решили выдать именно эту информацию в первую очередь? – рассмеялся Иван.

– Я смотрела на вас весь день. Вы были на самой галерке. И поняла, что жестоко ошиблась…

– С выбором профессии?

– С выбором мужа.

– Не пугайте меня. Я всего лишь хотел сказать, что вы неправильно произносите глагол riposо. В вашем предложении он должен звучать как riposarono – это множественная форма давно прошедшего времени.

– И ради этого вы ждали, когда уйдет последний посетитель?

Бессмысленно было спорить или кокетничать с голосом, который уже вибрировал в каждой его клетке. С голосом, выбранным за него и для него задолго до этого дня.

Иван взял ее руку, она была холодной и влажной, как у лягушки.

– Когда я волнуюсь, у меня потеют ладошки, – попыталась оправдаться Элеонора.

– Разводитесь, – внезапно осипшим голосом сказал Красавцев.

И она развелась. И тут же забеременела, хотя много лет с предыдущим мужем не могла иметь детей. И безумно похорошела. И ладошки стали теплыми и сухими. С того дня и навеки.

Иван купил ей песцовую шубку, сережки с висячими бриллиантами и алую помаду. Раньше она красилась только розовой. Элеонора из рабочей молодой женщины превратилась в манящую, зацелованную, укутанную в любовь даму. Они ходили по дорогим ресторанам, театрам, выставкам, и мир, который стегал и мучил других, к ним двоим оказался невероятно благосклонен.

Перед Новым годом в Большом давали «Щелкунчика». Красавцевы взяли билеты в третий ряд партера. Чайковский был безупречен, балерины ножками-палочками выбивали из сцены богемную пыль, от женщин пахло «Красной Москвой», от мужчин – коньяком, перехваченным в антракте.

Настроение сказочное. Иван встретил сослуживца, и они долго стояли, обнимая и хлопая друг друга по спинам. Гардероб уже опустел, единичные пальто зависли в ожидании своих хозяев. Шубка Элеоноры кокетливо блестела крупной перламутровой пуговицей. Она уже была обменяна на номерок и готовилась улечься на плечах своей хозяйки, но внезапно раненым зверем рухнула на пол к сапожкам Элеоноры.

Иван, подававший жене шубу, резко метнулся в сторону и схватил кого-то за воротник. Мужик в сером пальто обернулся, свет многоярусной люстры отразился в оспинах на его лице.

– Икар Ахметович Баилов? – Багровый Красавцев держал мужика мертвой хваткой.

– Красавцев? Ты, что ли, не сдох? – Следак из Бутырки криво усмехнулся.

– Ты помнишь, гниль, что я тебе обещал? – рявкнул Иван, рванув с пальто соперника каракулевый воротник и одновременно погружая кулачище в щеку Баилова.

Тот почти не сопротивлялся. Красавцев месил лицо гэбэшника двумя руками, разбрызгивая кровь по маскирующим алым коврам. Элеонора визжала, как будто били ее саму. Икар Баилов сплевывал необыкновенно белые зубы в склизком месиве и по-собачьи скулил.

В драке Иван потерял