Волгу, в тепло, лечитесь, плодитесь и по возможности нас не навещайте. Мы не скоро соскучимся.

Палашка поехала с мужем домой. В промерзлом поезде он так тоскливо смотрел на мелькающую в окне тайгу, что сердце ее выдало аритмию второй, и последний, раз. На жесткой полке в полупустом плацкартном вагоне под серым шерстяным одеялом свершилось у них нечто не похожее ни на любовь, ни на дружбу, ни на жалость, ни на просто отчаяние. Но что-то свершилось. И она забеременела.

Олеська родилась чудесной. Кареглазой блондинкой, умеющей подминать под себя жизнь – как Алтан, гуттаперчевой к побоям судьбы – как Пелагейка.

Глава 11

Олеська

В отличие от Красавцева, Олеське нечем было гордиться. Фуа-гру не ела, столовым серебром не пользовалась. Отец ее страшно любил, но пил ежевечерне, в запое гневался, мог швырнуть в дочь и в мать всем, что попадется под руку, – вплоть до гаечного ключа и плоскогубцев.

Правда, Пелагея Потаповна тоже отточила грифель своей ярости. Однажды, когда она резала мясо, Оболенский ввалился на кухню и начал швырять оземь тарелки, якобы не тщательно для него отмытые.

Палашка прищурила глаз, как индеец, и недрогнувшей рукой метнула в него нож. Лезвие вошло в косяк двери, продырявив мужу рукав рубашки. Он охнул, потерял сознание и грохнулся на пол.

– Олесь, посмотри, живой? – крикнула мать.

Олеська наклонилась над отцом и приложила голову к его груди. Белую макушку обожгло горячее похмельное дыхание.

– Живой. Опять припадок, – спокойно ответила дочь.

Припадки у Оболенского случались часто. Причесывался у зеркала – бряк на ковер. Играл в волейбол с мужиками – хрясь пластом на землю. Ел за столом – шмяк со стула. По врачам его никто не водил. Все думали – ну а чо, кучу битого стекла из мозгов достали, какую-то пластину для крепости в череп вставили – вот и падает.

Как ни странно, но в таком состоянии Бес все же устроился на работу – надзирателем в местной колонии строгого режима. Сопровождал заключенных от казармы до работы и обратно. Ходил с овчаркой, в автозаке вместе с другими смотрителями довозил зэков до заданного места – какой-нибудь стройки. Затем конвоировал обратно. И так каждый день. Чтобы вертухаи не палили зазря из винтовок и не распускали руки, их поили бромом. Это на время баюкало Беса, а заодно отбивало желание льнуть по ночам к жене.

Пелагейка перевела дух, тело ее стало гладким – без вечных ссадин и кровоподтеков. Но коллеги-учителя жужжали в уши, что, мол, некрасивая профессия у мужа. Пусть получит корочки техникума и станет водителем или кем-то по части автомобилей.

Палашка согласилась. Кое-как пропихнула уже немолодого Оболенского в местную каблуху, дали ему бумажку и стал он механиком. Даже старшим механиком в автоколонне. Шоферюги Алтана побаивались, вертухайское прошлое и наметанный взгляд исподлобья поднимали его над толпой. От мистического страха водители перестали пить и отправлялись в рейс секунда в секунду. Из-за тонких черных усиков на смуглом бурятском лице кличку ему дали нехитрую, но злую – Ус.

Ус почувствовал власть, и внутренний его Бес потихоньку начал просыпаться. Да и бром катастрофически быстро выводился из организма с потом, злобой и мочой. На Палашкином лице это отобразилось равнобедренным синяком промеж глаз, оставленным торцом железной гардины.

Как-то в ожидании гостей она готовила обед. Алтан рядом чинил табуретку, да внезапно взвился и кинулся на жену с молотком. Вспомнил, что Пелагея якобы накануне кокетничала с директором на собрании. А та возьми и запусти в мужа рыбий нож. С узким таким, вонючим лезвием в чешуе. Щуку фаршировала. Метнула, как и в первый раз, с индейским прищуром и попала прямо в сердце.

Он даже не охнул. Просто упал. Олеська приложила ухо к груди.

– Мам, он уже не встанет. Мертвый, кажись…

И заплакала. Потому что любила отца, как собаки безусловно любят своих хозяев. Несмотря на побои и недокорм.

Местный участковый, который освидетельствовал смерть Алтана, про нож не упомянул. Все знали, как Оболенский тиранил жену. Все знали, как он страдал падучей. «Скорая» тоже была из своих – полуродственников, полудрузей. Поставили диагноз: кровоизлияние в мозг и инфаркт. Нож вытащили, выбросили в реку.

Участковый прижал вдову к груди и погладил по волосам:

– Поживи хоть теперь нормально. Забудь обо всем.

На похоронах Пелагейка не дрогнула ни одной мышцей лица.

– Сделай хоть вид, что скорбишь, – зашептали ей в ухо приехавшие из Сибири родственники.

– Не буду, – отрезала Палашка.

Ночью Алтан вошел в ее дверь и встал перед кроватью.

– Мертвый? – спросила она, покрываясь липким потом.

– Мертвый, – подтвердил он.

– Не ревнуешь больше? – уточнила Пелагейка.

– Убийц не ревнуют, – ответил муж.

– Кто убийца-то? – Она вжалась в пружины кровати.

– Ты.

И тут вдруг Палашка осознала, что реально убила человека.

– Да ты ж мучил меня, жить не давал, все равно бы умер, припадочный, – начала оправдываться она.

– Убила. Ты. Мужа своего. Бог не простит тебя. И партия не простит.

На следующий день Пелагейка вела уроки дрожащим голосом и каждые десять минут выбегала в туалет. Рассказала все своим подругам-учителям. Собрали съезд партийных в Оболтове и решили: Палашка оборонялась, ударила мужа в грудь кулаком, он и помер, так как был пьяный и башкой своей, штопанной, ничего не соображал. В общем, партия простила. А Алтан снова за свое: приходит ночью и душу рвет.

– Ты убила.

Повели Палашку к бабке-ворожейке. Та говорит: пойдем вместе на кладбище, как будут чьи-нибудь похороны, и ты бросишь свой заплаканный платок в свежую могилу.

Так и сделали. Только ворожейка внезапно за шиворот Палашке еще и землю со снегом из нового захоронения бросила. Пелагейка завизжала, пошла вся мурашками от холода, но как только согрелась, вдруг почувствовала, что страх отпустил ее.

Легла ночью на кровать и давай ждать бывшего. Он пришел.

– Убийца ты, – говорит.

А она ему как врежет кулаком между глаз. Бестелесный Оболенский распался надвое, Пелагея же со всей дури упала на стол с его, Алтановой, бронзовой пепельницей. И вместо покойника раскроила лоб себе – прямехонько посередине.

Рану зашили, подружки поохали-поахали: надо же, мертвый, а сумел за себя отомстить! Но после этого свидания с экс-супругом не возобновлялись. Вдова воспряла духом и полюбила жизнь так, как никогда раньше ей и не снилось. Сестры-братья выросли, дочка-умница стала самостоятельной, муж на небесах, в дела мирские нос не сует. Живи и наслаждайся. И так она расцвела, такой стала красивой и наливной, что однажды ее в пустой учительской зажал старшеклассник Сева Щукин.

– Давай, не стесняйся, – давил он ей мягкие груди. – Мне папа уже разрешил испортиться!

Палашка по привычке шарахнула его кулаком в темечко, вызвав у парня короткую потерю памяти. И больше отношений с мужчинами у нее никогда не было. Как бы сказала бабка-кабаниха (Царствие ей небесное) – снова девушка.

Вот такой народный эпос и разворачивался перед