глазами юной Олеськи. Хорошая девчонка, хлопот матери не приносила. Никогда не болела, и этому, по мнению Палашки, было научное объяснение. С послевоенных времен текли через все Оболтово тротиловые реки – целая развязка выложенных деревом арыков, наполненных сбросами пороховых заводов. Заводы были секретные, оборонные, давали стране патроны, гранаты и все остальное, что взрывалось и несло одновременно защиту и смерть. От тротила вода в арыках становилась апельсиновой и драла царапины на коже и геморрой в попе не хуже солей Мертвого моря. Купались здесь только самые отчаянные. Зато – никаких болезней, ни простуд, ни вирусов, ни вшей, ни половых инфекций. Потом, правда, несколько десятилетий спустя, ближе к двухтысячным годам, померли все сестры и братья Палашки в онкологических муках. Ну так кто же знает, что было тому причиной. Те, кто работал на «Берсоли» – предприятии «Бертолетовая соль», что выпускало гексохлоран для удобрений, умирали и то быстрей. От химикатов легкие разъедало, как пуховый платок молью. Выходили на пенсию в сорок пять лет, а в сорок шесть их уже несли на кладбище. Зато платили там хорошо. Было на что посмаковать эту жизнь.

Впрочем, параллелей никто не проводил. Родственники еще живы, Палашка сама купалась в апельсиново-золотых арыках, и Олеська ее купалась. Выйдет из воды, белые волосы пропитаются янтарным тротилом, красивая – глаз не отвести. Что египетская фараонша. И кожа вся блестит золотом. Ах, не было тогда у народа фотоаппаратов! От парней не отбиться. Но, насмотревшись на семейную жизнь, Олеська отметала ухажеров как могла. Чем, конечно, еще больше привлекала их внимание.

Еще один случай впечатался в ее детство. Была в Оболтово общественная баня. Мылись там все – от наливных младенцев до подвяленных старух. Жили при ней и работали поломойками Эммочка-дурочка и Леша-банный. Так их в народе звали. То ли брат и сестра, то ли муж и жена, но чокнутые были, хихикали невпопад, ластились к людям. Жутко любили тереться в пересменок у проходной завода «Берсоль». Года полтора болтались по городу, все к ним привыкли, подсмеивались, шутили. И вдруг в один день они пропали. Ни в бане их нет, ни возле завода. А спустя пару часов на Берсоли раздалось несколько взрывов. Такой силы, что воронки глубиной в фундамент пятиэтажки вспахали землю, а остатки трупов – часы на руках, крестики на шеях – долго еще находили в трех-пяти километрах от предприятия.

Оказалось, Эммочка-дурочка и Леша-банный были иностранными агентами, террористами. Так потом в Олеськиной школе объявили, да и у всего Оболтово с языков не сходила эта новость.

Вот все, что могла она вспомнить, встретив на своем пути подполковника Анатолия Красавцева. Конечно, жизнь в столице, предки Комиссаржевские, папа – разведчик, герой войны не шли ни в какое сравнение с убийством бурята-отца и тротиловыми реками.

За всю свою биографию Олеська сменила место жительства дважды. Из убогого барака при оболтовской школе они с матерью переехали в частный одноэтажный домик. А оттуда, отгуляв свадьбу, сразу в хоромы – четырехкомнатную квартиру в центре поволжского мегаполиса. Эту жилплощадь Красавцеву дали автоматически, когда направили из Москвы навести порядок в региональном ОБОПе [6]. Квадратные метры одной только городской прихожей с лихвой покрывали весь оболтовский коттедж вместе с курятником, конурой и двумя парниками.

Как же Олеське все нравилось: каменный пол, гранитные столешницы, бронзовые скульптуры, резного металла рамки с фотографиями. На фото были маленький Толик; маленький Толик с родителями; мама с папой на изящной лавке под пальмой в Ессентуках; мама Элеонора в шляпке с вуалью и губками-бабочками, папа Иван в военной форме с капитанскими погонами.

Про Ивана они с мужем говорили денно и нощно. Андрюши не было еще в помине, как Олеська знала историю Ивана Михайловича от рождения до последнего вдоха.

* * *

После взрыва в землянке, госпиталя и пяти оставшихся в теле осколков ближе к концу войны Красавцева-отца начали готовить к спецзаданию – решили забросить его в Италию.

Иван учился в разведшколе Первого Управления Народного комиссариата госбезопасности, осваивал языковые диалекты, нюансы средиземноморской жизни. В это же время в Суздале, в Спасо-Ефимовском монастыре, где находилось более двух с половиной тысяч итальянских пленных, Красавцеву подобрали человека, вместо которого он продолжит жизнь. Двойника. С идентичными чертами лица, с одинаковой формой ногтей, ранениями и шрамами на тех же участках тела.

Они должны были подружиться, породниться, Ивану предстояло узнать о своем близнеце все: где родился, где похоронил близких, как погибли братья-сестры. Итальянец плюс ко всему удачно был сиротой.

Пока Красавцев готовился, его биографию тоже потихоньку стирали из всех источников: уничтожали карточки в школе, в строительном институте, в военкомате.

Вскоре Ивана не стало. Информация о нем хранилась только в сейфе у руководства главного управления – папка из серого картона с грифом «Совершенно Секретно». В случае чрезвычайной ситуации, требующей его опознания, Красавцев должен был назвать код «ИК-542/35».

Глава 12

Викензо Карбонеро

Викензо Антонио Карбонеро Бланке, пригнанный в Суздальский монастырь после разгрома фашистских войск под Сталинградом, познал душевную благодать. Как и его соратники, итальянец был уверен, что погибнет в энкавэдэшном лагере № 160 в первую же неделю.

До Владимира колонну пленных везли поездом, дальше к месту заключения они шли по промерзлой земле, драные, полубосые, полумертвые, около сорока километров. Помимо солдат из Италии сюда добрела горстка немцев, румын и испанцев – военных из «Голубой дивизии», разгромленных под Новгородом и Ленинградом.

Офицерский состав немцев разместили в Спасо-Преображенском соборе, итальянцев – в Братском корпусе. Для солдат вдоль стен монастыря построили бараки. Викензо был солдатом, и его, вшивого, чумазого, поставили в километровую очередь на помывку. В том, что русское слово «баня» окажется газовой камерой, никто из военнопленных не сомневался. Длинная колбаса людей у каменного дома молилась, рыдала, рвала на себе оставшееся тряпье.

И вдруг Карбонеро очнулся голым перед тазиком парящего кипятка. Банщик – русский голый мужик – дал ему огрызок мыла и жесткую как солома мочалку. Итальяшка не испытывал подобного наслаждения ни на шелковых простынях любовниц, ни в кущах лимонов солнечного сицилийского детства. Он был вымыт и лежал на нарах, как младенец после крещения – в нежнейшей фланелевой колыбели. Правда, выжженные керосином вши уже успели занести в его организм тифозную сальмонеллу, и Викензо тяжело заболел. Зараженных утрамбовали в отдельные бараки, из которых ежедневно выносили завернутые в тряпки трупы и сжигали за стенами монастыря. Хоронили в братских могилах, тиф унес шесть сотен итальянцев.

Но Карбонеро выжил. Пленного, а точнее, все, что от него сохранилось – скелетный остов, обтянутый желтой кожей, – отправили работать на кухню. Выходцы из Италии были хорошими поварами, да и урвать лишний кусочек им иногда