Через год Викензо окреп, ежедневно молился, крестясь слева направо, в Успенской трапезной церкви, где проходили католические мессы. Весной 44-го ему разрешили заняться посадкой цветов. И они с соратниками оторочили стены своего жилища петуниями, календулой и бархатцами. Летом сорок пятого создали футбольную команду – играли против венгров за обеденные пайки. Тогда же, после победы, в его бараке появился новенький. Представился как Косимо Крус Конте Маркес – его перевели из другого лагеря и тоже определили на кухню.

Викензе, увидев соотечественника, рухнул на колени и перекрестился. Он отразился в чужом человеке, как в нетронутой ветром озере. Буквально увидел себя.

Подружились сразу, первым делом начали искать родственников. Добрались до пятого колена, сошлись на том, что четвероюродные братья. С тех пор не расставались. Косимо тоже прекрасно готовил, любил цветы, но в футбол не играл из-за осколков снаряда в ноге. Зато был отличным болельщиком. Так же истово молился о возвращении на родину, хотя и признавал, что святая земля, на которой им приходится отрабатывать фашистские грехи, лечит. Да и вообще Россия – целебная страна. Есть в ней что-то чудесное, особенно по утрам, когда облака купаются в реках, как душа в раю.

Время шло, дружба крепла, совместный быт сделал земляков еще более похожими. Пострижены налысо, пыль одинаково въелась в морщины, раны в груди – Викензо также был прострелен недалеко от диафрагмы – ныли перед дождем. Но в отличие от двойника, у Викензо не разрывалось сердце. Косимо-Иван же страдал невероятными болями. Он знал, что друга скоро убьют и закопают на суздальской земле, а ему придется продолжить жизненный путь Карбонеро в сицилийской деревушке. Он потихоньку украл у Викензо треснутую по глянцу фотографию любимой девушки.

– Она испанка, знаешь, ее семья по несколько месяцев жила в нашей деревне, – признавался Викензо. – Какой-то винный бизнес был у ее отца, жили на две страны. Красивая. С глазами цвета сливы. Или темного винограда.

– Прямо Кармен, – восхищался Косимо, глядя на фото. – Вы венчаны?

– Что ты! Перед войной решили пожениться и убежать от ее родных. Они не хотели смешанного брака.

У Ивана перед глазами стояла картинка: тонкая, застывшая в фигуре фламенко женщина, красное платье и летящие темные волосы. От того, что с ней теперь ему, Красавцеву, придется продолжить роман, становилось как-то щемяще больно. Будто об грудину, как о нос корабля, была разбита бутылка шампанского. Вроде – хорошая примета – плавание будет удачным. Но осколки скребли сердце. Плюс она была единственной, кто мог почувствовать разницу между «близнецами». Родители Викензе умерли еще до Второй мировой. Старшего брата расстреляли немцы как пленного, когда в 1943-м, дойдя до Львова, он отказался воевать за Гитлера.

– Ничего, – врал Косимо, – вернешься, найдешь свою красавицу.

Но в висках кровь настукивала азбукой Морзе: «Не вернется, не вернется, не вернется…»

Иван вроде бы не был тряпкой, истово верил в партию и Сталина, выполнял все указания НКВД. Но за неделю до того, как Викензо должны были «убрать», у Красавцева случился инфаркт. Настоящий, неподдельный. Органам нечего было ему предъявить. Год валялся в госпитале, потом вышел, выдали документы и отправили работать, как и до войны – инженером на завод, восстанавливать доменные печи. Мать Ольга – та самая Комиссаржевская в девичестве – рыдала от радости. За всю войну о сыне не было вестей. А тут вернулся. Стала сватать ему невест, но Иван зачем-то носил в нагрудном кармане фотографию неизвестной Кармен и ни с кем не встречался.

Весной 1952-го ночью в квартиру Красавцева позвонили. За трое суток до этого они с мамой устроили большой прием по случаю дня ее рождения. Было много гостей, его заместители по производству, мамины подруги с мужьями. В разгар веселья, взвинченная шампанским и комплиментами, мама вдруг перешла на итальянский и начала что-то спрашивать Ивана, обращаясь к нему «Граф». Тот шутя ответил. На следующий день матушка заметила, что никто не звонил по телефону, посплетничать, обсудить вчерашнюю вечеринку. Ей показалось это странным. А еще через двое суток Ивана, в пижаме, накинутом пиджаке и туфлях на босу ногу, забрали в зеленый грузовик и перерыли квартиру вверх дном.

Красавцева бросили в Бутырку, где он просидел неделю, прежде чем попал на допрос. Молодой гэбэшник, ехидный, узкоглазый, с лицом, уделанным оспинами, шмякнул на стол перед ним пухлую папочку с бумагами.

– Что это? – хрипло спросил инженер.

– Доносы-с, дорогой Иван Михайлович, доносы, – глумливо ответил узкоглазый. – Как-то не по-советски вы живете, граф, не по Гостам, не на том языке говорите, не те книги читаете.

– Кто сказал? Заместитель мой?

– Знаете за собой грешок?

– Я на разных языках говорю, я полиглот. Итальянским владею, кстати, в НКВД этим очень удачно пользовались, я – разведчик.

– То, что вы – разведчик, я не сомневаюсь. Но вот на какую страну работаете, лицо дворянских кровей?

– Каких? – изумился Иван.

– Ой, как мы изумились. Маменька ваша уже во всем призналась.

– Имя-фамилию свою назовите, – со злобой произнес Красавцев.

– А что это вы на мне тут командный голос отрабатываете, голубчик?

– Фамилия! – рявкнул Иван.

– Баилов. Икар Ахметович Баилов. Кому-то пожаловаться решили?

– Я – ветеран войны, советский разведчик, – заорал Иван. – И я найду, кому доложить об этом беспределе!

– Ну-ну, пока решайте, кому вы будете докладывать, а я вас приглашу.

Икару Баилову крупно повезло. Он, еще салага в органах, подняв все документы Красавцева и обнаружив, что таковых до 1951 года просто нет, почувствовал груз новеньких погон на кителе.

Ивана признали иностранным агентом. Старый энкавэдэшный шифр, который пытался сообщить Красавцев, был куда-то записан, куда-то отправлен, но почему-то ни на что не повлиял.

Баилов пинал его лично. Ногами, с оттягом. Четырьмя хуками гэбэшник выбил инженеру все зубы.

– Сссука, мы еще встретимся, – сплевывая кровь на бетонный пол, прошепелявил Иван, – я вырву тебе челюсти, гнида. Запомни это, хорошенько запомни…

Баилов вызывал Красавцева еще дважды, бил по почкам, надеялся получить какие-то сведения. А потом вдруг пропал. Иван сидел в одиночной камере с решетчатым окошком под потолком и ничего не понимал. Как Робинзон Крузо, он проскребал ногтем черточки на стене, чтобы понять, сколько прошло времени. Попросил бумагу и карандаш, написал ходатайство начальнику тюрьмы, чтобы разрешили принести хоть какую-то литературу.

Вскоре баландер [7] сунул ему томик Пушкина и брошюрку «Лучшие шахматные партии СССР». Красавцев месяцев за восемь-десять выучил наизусть три поэмы: «Медного всадника», «Руслана и Людмилу» и «Графа Нулина». А параллельно, слепив из хлеба фигурки, научился играть в шахматы с нуля. Впоследствии, когда тюремный ад закончился, он любил шокировать друзей тем, что вслепую, не видя шахматной доски, выигрывал сразу у пяти-шести оппонентов.

А тюремный ад действительно завершился. Так же внезапно, как и начался. После того как расстреляли Берию (Красавцев об этом даже