явилась на пир как оборванка, взгляд затравленный, сама не своя. Но я чувствовала в груди биение силы, наконец-то нашедшей согласие с разумом. Так и представлялся мне всегда дар прорицания: могущество, знак исключительности.

Мой брат Парис, возвратившийся в лоно семьи, сидел между отцом и матерью. Сверкали темные его глаза, лоснилась от избытка здоровья и жизненных сил ореховая кожа, блестели густые гроздья кудрей. Рука Гекубы лежала на столе, накрыв руку Париса и отодвинув чашу, – вместо вина мать впивала близость сына. Отец беззаботно смеялся, обнимая Париса. За столом собралась вся моя обширно разветвленная родня – сыновья и дочери Приама заняли передние места рядом с матерью, остальные теснились дальше, на длинных деревянных скамьях.

Я пробиралась к ним по переполненному залу. Понимала, что совершаю ошибку, что не надо бы мне подходить вот так, что делаю я не то, совсем не то. Но ноги шли сами. Парис поднял голову, увидел меня.

– Сестра моя! Ведь ты Кассандра? Ну конечно, наверняка.

Я пристально смотрела на него.

– Правду говорят о твоей красоте.

Он встал, протянул ко мне руки.

Такую сердечность излучал этот Парис. При виде моих опухших век и спутанных волос не ужаснулся и мельком. Не смутила Париса немая сестра, возникшая, как призрак, посреди торжества по случаю его триумфального возвращения. Изучив его лицо, я обнаружила лишь честность. И все равно слышала вопли, несущиеся ему вслед, отчаянные стоны, оглашающие дымные развалины Трои. Глядя в ласковые глаза брата, за спиной его видела всполохи безудержно бушевавшего огня.

Я не тронулась с места, и он опустил руки.

– Понимаю, ты изумлена. Меня ведь считали мертвым. Когда я пришел во дворец сегодня, все удивились не меньше твоего. Ты позже всех узнала эту новость и потрясена, но я объясню, Кассандра, кто таков и откуда…

– Ты Парис. Мой брат, брошенный умирать во младенчестве. Выходит, пастух пожалел тебя и спас от гибели?

Здесь он, волей-неволей, слегка оторопел.

– Ты очень проницательна.

А поначалу, видно, решил, что я совсем дурочка.

Приам взял меня за локоть, сделал знак садиться. Но я не двигалась с места.

– И в самом деле, Парис снова с нами, – сказал отец. – Теперь мы счастливы всецело – наш сын, считавшийся мертвым, вернулся в отчий дом.

– Но ему ведь полагалось умереть, – сказала я. Резче, чем намеревалась. – Умереть непременно – так гласило пророчество.

Гекуба нахмурилась.

– Пророчество велело оставить его в горах, – возразила она. – Мы не ослушались, и боги в награду за нашу покорность, за жертву спасли Париса.

Мать сама себя обманывала, уж я-то видела. Излагала она убедительно, вот только неправду. Я хотела уже так ей и сказать, но прежде еще раз глянула на Париса. Разлад между его изящной фигурой, утонченными чертами прекрасного лица и ужасом, который он вызывал во мне, был резчайшим, но теперь жуткий гул отчаяния и страха начал распадаться на отчетливые звуки, и я, отвлекшись, промолчала. Столь многому еще предстояло проясниться, но одна ниточка скорби выдернулась мгновенно. Я увидела мысленным взором женщину, а на руках у нее – гукающего младенца. В волосы незнакомки вплетались цветы, рядом сочувственно журчал родник, а узловатые ветви оливы бережливо простирались сверху. Не смертная это была женщина: по ее жилам разливался дух самой горы. Ореада – вот под каким названием она мне явилась. Горная нимфа. И слезы она проливала по мужу своему Парису. Я знала уже, что придет время и из-за этого мужчины тысячи женщин будут криком кричать от горя, заламывая руки, но эта нимфа плакала уже сейчас. Младенец потянулся неловкой пухлой ручонкой к материнскому лицу, и я увидела его распахнутые глаза, большие и темные, точь-в-точь как у отца.

Он-то и глядел на меня пристально теперь, а вовсе не младенец. Видение рассеялось, и только имя нимфы осталось. Энона. Вот назову сейчас вслух его жену, покинутую вместе с новорожденным сыном, и посмотрим, всколыхнет ли вина прекрасную невозмутимость этого лица. Слово, сочившееся ядом, почти сорвалось с языка, но застряло во рту – не смогла я вытолкнуть его из уст.

– Выпей вина, Кассандра, – сказал Парис. С неподдельной заботливостью. Почему же он так добр и так страшен одновременно?

К явному облегчению родителей я, усевшись в мягкое кресло рядом с ними, взяла пододвинутую Парисом чашу. Поблескивала бронза, сверкали каменья на ножке, и к крепкому винному духу примешивалась медовая сладость. Принудив себя глядеть лишь на темную жидкость в чаше и никуда больше, я понемногу успокаивалась, а разговор за столом тем временем продолжался.

– Так объясни же, почему ты нацелился на Спарту? – спросил отец.

Парис откинулся в кресле.

– Я расскажу, но должен предупредить, что история это престранная.

Беспечно он это сказал. Вовсе не опасался, что ему не поверят. Родители же, братья и сестры уговаривали Париса продолжать и слушали с жадностью.

Все бы отдала, лишь бы он исчез в складках гор, которые должны были стать ему могилой много лет назад. Но улыбчивый, жизнерадостный Парис блистал, как путеводная звезда, и даже я невольно тянулась к нему, в то же время содрогаясь от ужаса в его присутствии.

– Я жил на склонах горы Иды простым крестьянином, – начал он. – Пас коз и в этот огромный город за стеной даже не мечтал попасть. Считал себя всего-навсего пастушьим сыном. До тех пор, пока однажды не явились мне в холмах три женщины – но не смертные, а богини. Что это создания небесные, я сразу понял, – такое они излучали сияние, а красота их была несравненна.

В ответ на мой рассказ о встрече с Аполлоном они смеялись, а потом и гневались. А Парису внимали с улыбкой. Может, не верили и ему, но слушали с удовольствием.

– Оказалось, это Гера, Афина и Афродита, и явились они, поскольку прослышали о моей честности и непредвзятости суждений. Богини предложили мне назвать прекраснейшую из них, и каждая вожделела золотого яблока, назначенного в награду моей избраннице. – Парис вздохнул, и по лицу его расплылась мечтательная улыбка. – Сбросив одежды, они обнажились передо мной, чтобы я судил верней.

За столом взволновались. А Гектор, мой брат, едва сдержал смешок, но Парис, без сомнения, возбудил всеобщее любопытство, и слушатели подались вперед, желая подробностей.

Мой разум прояснялся. Резкий свет не вспыхивал уже по краям поля зрения, клинок осознания не вонзался в темя. Парис плел дальше свою повесть, а я оценивала его слова. И находила легковесными, безосновательными. Он вроде бы говорил искренне, однако, похоже, склонен был предаваться мечтаниям и приукрашивать действительность. Такой человек, подменяя правду поэзией,