понимаешь, кто ты такой. Вот скажите, сколько людей может уместиться в человеке, чтобы он по-прежнему чувствовал себя самим собой? Человек — как этот стакан: больше, чем туда помещается, налить невозможно. У меня в городе лавочка, но я городских не по городу знаю. По водохранилищу. Ладно бы только имя, фамилию, профессию, должность, адрес, телефон — это еще можно выдержать. У меня целый ящик визитных карточек. И что? Мертвым грузом лежат. А сколько раз я переписывал записную книжку, чтобы освободить ее хотя бы от тех, что умерли. А она все толще и толще становится. Но это еще можно вынести. Я о другом. Чувствуешь себя, как в муравейнике, а кому охота быть муравьем? Здесь нет спасения. Люди самое интимное вываливают, словно испражняются. Нет мест хуже, чем такие, где приходится быть вместе, да еще на протяжении всего сезона. Кто с кем, кто против кого, кто над кем, под кем, кто за что, кто что скрывает, что кому кажется — чего только не наслушаешься. Взять хотя бы болезни. Этот одним страдает, тот другим, у этого одно вырезали, у того — другое. У этого запор, у того понос. Все, что изволите, на любой вкус. Даже оргазмы. У этой — каждый раз, у той — еще ни разу. Сядут или лягут — и давай жаловаться. Вы себе не представляете, как далеко звук по воде разносится. Да еще домики вплотную друг к другу стоят, а если так жарко, как сегодня, то сами видите, двери и окна настежь — не только соседей, всех слышно. На берегу — с воды, в воде — с берега, на этом берегу — с того. И никуда не денешься. Даже если не хочешь ни слышать, ни видеть. Само в уши и в глаза лезет. Не для того же приезжаешь, чтобы запереться в домике и сидеть там. Самый тихий шепот здесь превращается в хор, мельчайшая подробность увеличивается до огромных размеров. И не захотите — узнаете все животы, все пупки, зады, венозные узлы на ногах, шрамы после операций. Глаза не закроешь, уши не заткнешь. Даже мысли твои превратятся в помойку из чужих. А вы говорите...

Я не узнавал его. Он был совершенно другим, не таким, каким представлялся мне по письмам. Может, что-то случилось, что он так изменился? И уж совсем я не мог понять, почему он так настойчиво отваживает меня от этого места. Приглашал, просто-таки соблазнял столько лет, а когда я наконец приехал... И ведь должен был догадаться, что я просто пошутил. Но может, он еще по дороге, пока мы сюда ехали, начал меня подозревать, что я тоже — совсем не тот человек, которого он представлял себе по письмам. А моя реплика насчет покупки домика только подтвердила это.

— А вы говорите... — повторил он, словно разговаривал сам с собой. — Поверьте, когда я возвращаюсь домой, приходится к самому себе привыкать заново, собирать себя по кусочкам, начиная с самого детства, с первых слов, первых мыслей, первого плача, чтобы снова почувствовать, что я — это я. Здесь живешь, как на сцене. А что такое человек без тайны, что? Сами скажите. — И, почти закипая от злости: — Христом Богом клянусь, продам я этот домик! И уеду.

Он вылил остатки пива из банки в стакан и, снова погрузившись в молчание, вглядывался в шумевшее перед нами водохранилище. Наверное, надо было что-то сказать, может, он даже ждал этого. Но мне ничего не приходило в голову, кроме того, что надо уехать сегодня же. Но я решил, что сейчас — неподходящий момент, чтобы об этом сообщать. И спросил, словно невзначай:

— А где эти могилы, о которых вы мне писали, что там больше всего грибов?

— А что, вы хотели бы сходить за грибами? Нет, не сейчас, не сейчас. — И он вскочил. — Принесу еще пива. А может, приготовить что-нибудь? Не проголодались? Я чуть позже приготовлю. Я привез жареную курицу, только разогреть.

Пан Роберт ушел, вернулся и вдруг замер с банками пива в обеих руках:

— Вот взгляните. Похоже, новенькая. Никогда ее здесь не видел. Надо будет разузнать, кто такая. Вон там. Посмотрите! — Он поставил пиво на стол, открыл, налил себе и мне. — Честно говоря, только это меня здесь и держит. Иначе давно бы продал. — Он отпил немного из стакана и опять стал смотреть по сторонам, время от времени поглядывая на меня то ли с улыбкой, то ли с насмешливой гримасой; глаза у него совершенно изменились, в них зажглось что-то почти хищное. — Та тоже ничего. Вон, в лодку садится. Эту я знаю. Да-а, любит это дело, уж такая затейница! Я вам покажу еще одну по соседству, в двух домиках отсюда. Только она, наверное, еще не приехала.

Честно говоря, я слушал и не верил, что передо мной пан Роберт. Тот пан Роберт, которого я знал по письмам, открыткам, телефонным звонкам. И раздумывал, что же в нем настоящее — то, что он сейчас говорил, или то, что он писал мне на протяжении стольких лет. А может, ни то ни другое? Но виду не подавал.

— Или вон та, посмотрите. По берегу идет. Даже смотрит в нашу сторону. Это — единственное, что меня еще удерживает, несмотря на все неудобства. Потому что здесь вы ее берете у самой природы. А взять у природы — не то же самое, что с улицы или из кафе. Эх, природа, природа... И самого скрюченного выпрямит. Чего она там бродит, интересно? О, ложится. Загорать будет. Часами может лежать на солнце. Лето только началось, а она уже черная, как негритянка. Хотя если честно, я не очень люблю таких загорелых. Зато с ними намного проще. Что они, зря мучились, на солнце лежали? И уж конечно, мучились не для своих баранов — законных супругов. Тех заставляют животы подтягивать на лодках, на байдарках. И то сказать, сколько можно с таким, законным? Год-два и — прощай, верность. К счастью, мир отказался от всех этих предрассудков, обычаев, привычек. Человек сегодня уже неспособен на длительные отношения. Все за чем-то гонятся, к чему-то стремятся, и ближний — все равно что кандалы на ногах. Разговаривать уже неохота, а здесь приходится. Не о чем, а приходится. Конечно, случаются браки до гробовой доски. Но это уже — диковинка. Еще немного — и к таким супругам будут экскурсии