– Да. О чем угодно.

Она захлопывает книгу, ложится на спину и смотрит в потолок. Люк гладит ее по голове, утыкается лбом ей в плечо, его руки ласкают ее тело.

– Когда это было у тебя в первый раз? – вдруг спрашивает она. – Сколько тебе было лет?

– Что – в первый раз?

– Не прикидывайся. Твой первый раз.

Он целует ее в щеку, в висок, в лоб.

– Надо обязательно об этом?

– Да.

Люк вздыхает:

– Хорошо. Ее звали Дженни. Мне было семнадцать лет. На новогодней вечеринке в доме ее родителей. Вот так. Довольна?

– Где? – настаивает Айрис. – Где именно в доме ее родителей?

– На их кровати, – ухмыляется Люк.

– Фу, – морщится Айрис. – Надеюсь, вы хотя бы простыни сменили? – Она садится и складывает руки на груди. – Знаешь, никак не забуду это место…

– Какое место?

– «Колдстоун». Представь, что тебя заперли там почти на всю жизнь. Во что может превратиться человек, если вырвать его из жизни, когда…

Люк без предупреждения хватает ее в охапку и роняет на бок.

– Я знаю, как заставить тебя замолчать, – объявляет он и исчезает под одеялом, спускаясь вдоль ее тела. – Кто был у тебя первым?

Она поправляет неудачно запутавшиеся пряди и взбивает подушку.

– Прости. Это конфиденциальная информация.

Он выглядывает из-под одеяла.

– Ты что? – возмущенно восклицает Люк. – Давай по-честному. Я тебе рассказал.

Она бесстрастно пожимает плечами.

Он хватает ее поперек туловища.

– Нет, скажи! Я его знаю?

– Нет.

– Ты была неприлично юна?

Она трясет головой.

– Смехотворно стара?

– Нет.

Айрис вытягивает руку и приглушает свет лампы на ночном столике, потом кладет руку на вздувшийся бицепс Люка. Его кожа белеет рядом с более смуглой кожей ее предплечья. «Мой брат, – думает она. – Алекс». Желание рассказать вспыхивает, разгорается и гаснет. Мало ли как отреагирует Люк.

Его руки крепче сжимают ее плечи, и он настаивает:

– Расскажи!

Айрис отстраняется и падает навзничь на подушку.

– Не скажу, – шепчет она.

Корабль стонал и вибрировал, отчалив от пристани Бомбея, а собравшиеся на набережной размахивали флажками. Эсме сжала носовой платок двумя пальцами и смотрела, как он бьется на ветру.

– Кому ты машешь? – спросила Китти.

– Никому.

Эсме повернулась к матери, стоявшей рядом у поручня. Одной рукой мать придерживала шляпку. Ее кожа натянулась, глаза ввалились. Из кружевного рукава выглядывало запястье, на котором болтался браслет золотых часов. Эсме захотелось коснуться этого запястья, провести кончиком пальца по коже матери под браслетом.

Мать повернулась, будто чтобы проверить, кто стоит с ней рядом, потом отвела взгляд. Она дернулась, как марионетка на веревочках, похлопала по пальцам Эсме и сняла их со своей руки.

Китти посмотрела ей вслед. Эсме не сводила глаз с толпы на набережной, с флагов, с огромных баулов, которые грузили на корабль. Китти взяла Эсме под руку, и Эсме обрадовалась теплу и опустила голову сестре на плечо.

Спустя два дня началась качка. Сначала едва заметно, а потом вовсю. Стаканы съезжали по столам, суп переливался через край. Линия горизонта в иллюминаторах закачалась вверх-вниз, волны ударили в борт корабля. Пассажиры помчались в каюты, спотыкаясь и падая на уходящей из-под ног палубе.

В игровой комнате Эсме рассматривала географическую карту – курс корабля был прочерчен на ней ярко-красным. Корабль добрался, как она выяснила, до середины Аравийского моря. Возвращаясь к каюте, Эсме крепко держалась за поручень в коридоре, чтобы не потерять равновесие, и повторяла слова «Аравийский», «море» и «шквал». Особенно хорошо звучало «шквал». Как будто соединили «шкаф» и «вал».

Матросы суетились на мокрой палубе и что-то кричали. Пассажиры исчезли. Эсме задержалась, разглядывая совершенно пустой бальный зал, когда пробегавший мимо стюард спросил:

– Ты что, ничего не чувствуешь?

– Чего не чувствую?

– Тошноты. Морской болезни.

Она поразмыслила, поискала в себе признаки болезни, но ничего не обнаружила. Она была постыдно, восхитительно здорова.

– Нет.

– Повезло тебе, – сказал стюард, убегая. – Это настоящий подарок судьбы.

Дверь в каюту родителей была заперта. Эсме приложила ухо к деревянной панели и услышала, как кто-то кашляет и плачет. В их с Китти комнатке сестра съежилась на кровати; ее лицо белело, как у мертвеца.

– Кит, – позвала Эсме, склонившись над сестрой.

Внезапно ее пронзил страх, что Китти заболела, Китти может умереть. Она подергала сестру за руку.

– Кит, это я. Ты меня слышишь?

Китти открыла глаза, посмотрела на Эсме пустым взглядом и отвернулась к стене.

– Видеть этого моря не могу, – пробормотала она.

Эсме принесла Китти воды, почитала ей вслух, ополоснула миску у кровати. Потом соорудила над иллюминатором занавеску из нижней юбки, чтобы сестра не видела диких, вздыбленных волн. А когда Китти уснула, вышла на палубу. Там было пусто. В столовых и в гостиных – ни души. Эсме научилась угадывать, как накренится палуба, и клониться вместе с ней, держа равновесие, будто берущая препятствие лошадь. Она играла в кольца, набрасывая свернутую веревку на столбики у борта. Опершись локтями о бортик, разглядывала пенистый след корабля на волнах, наблюдала за серыми гребнями волн, вздымавшимися за кормой. Иногда приходил стюард и укутывал ей плечи теплым одеялом.

Прошла неделя, и на палубе стали появляться люди. Эсме познакомилась с четой миссионеров, которые возвращались в городок под названием Уэллс-у-Моря.

– Он стоит у самого моря, – сказала дама.

Эсме улыбнулась в ответ и решила рассказать об этом Китти.

Она заметила, как миссионеры посмотрели на черную повязку у нее повыше локтя и отвели взгляд. Они говорили о широком пляже, тянущемся вдоль полосы прибоя, и Норфолке, где дома строили из морской гальки. Они не бывали в Шотландии, но слышали, что там очень красиво. Новые знакомые купили ей лимонад и посидели с ней на палубе.

– Мой младший брат, – услышала Эсме свой голос, встряхивая льдинки на дне бокала, – умер от тифа.

Дама приложила ладонь к горлу и, сжав руку Эсме, сказала, что ей очень жаль. Эсме не упомянула о смерти няни, или о том, как грустно ей было оставлять Хьюго в Индии и возвращаться в Шотландию, или о том, что мать с тех пор не сказала ей ни слова и ни разу на нее не взглянула.