Психолог надвинул на лицо очки.

– У вас случился рецидив?

– Нет, дело в том, что…

– Значит, речь идет об отношениях с учителями? – Он отклонился на спинку, толкнулся ногой и закружился. Довольный жизнью человек. Кресло прям карусель.

– Нет, не то…

– Вот как? – Он остановил вращение и семенящими шажками вернул кресло в первоначальное положение.

Я выпалил:

– Мне нужно сдать эти чертовы экзамены.

– Похвальное стремление.

Он снял очки и протер глаза от пота.

– Но для этого мне вначале нужно выучить ноты и добить Гершвина.

– Ноты, да? Какие ноты?

– Музыкальные. Композиторы что-нибудь напридумывают и нет чтобы на кассету записать, так зашифруют все закорючками и отдают музыкантам. А нам потом мучайся с этой нотной грамотой.

– И что?

– Да не могу я ее выучить. Я вижу одни черные точки.

– Почему вы видите одни черные точки?

– Раньше я думал, что у меня неспособность к музыке. При этом я обожаю играть на блок-флейте. Но там столько всяких значков, флажков, частоколов – и во всем этом дьявольская логика. Скажите: может, со мной что-то не так?

Тут я показал ему увертюру Гершвина – двухметровый лист, весь испещренный нотами, крестиками и темповыми обозначениями.

– И вам это задают учить? – Глаза у него вылезли из орбит, но он все равно ничего не мог разобрать. Очки лежали на столе. Он подвинул увертюру обратно мне и стал с отсутствующим видом качаться в кресле.

– Вы разбираетесь в бамбуке, господин Обрист?

– Не особенно, – тихо ответил я.

В этот момент у меня зачесались ягодицы. Зверски. Зуд был страшный, но почесать задницу я себе не позволял. Я сделал непринужденное лицо.

– Ну, знаете, бамбук, молодые побеги, панды… – продолжал психолог. – Если вам вдруг захочется завести панду, без бамбука никак не обойтись. Панды его обожают.

– В самом деле, – выдохнул я. Зад весь горел – невозможно представить, как он у меня горел.

– Хм… так вот, значит, что я хочу сказать… – Он нащупал очки, надел их себе на нос, поднялся и стал расхаживать взад и вперед перед компьютерными мониторами. – Чтобы завести панду, требуется масса упорства и терпения. Не из-за панды, а из-за бамбука. Прежде чем купить панду, нужно вырастить бамбук. Пророщенные семена высаживаются в почву. Сверху их покрывают сеном и навозом. Каждый день поливают. Ростков еще не видно, но нужно удалять сорняки и разрыхлять землю. И каждый день приносить воду… Вы меня слушаете, господин Обрист?

– Да, конечно, слушаю.

Я напрягал и расслаблял ягодичные мышцы. Чесотка сводила меня с ума.

– Так проходит четыре года. Четыре года семена находятся под землей, и никто не знает, живы ли они еще. Но вдруг, через четыре долгих года ростки пробиваются наружу. И потом, за следующие девяносто дней бамбук вырастает на двадцать метров. На целых двадцать метров, можете себе это представить?

– Не хотите стакан воды, док? – Идиотский вопрос я задал, чтобы отвлечься. Проклятые льняные трусы решили довести меня до безумия. (Купив блок-флейту, я решил немного прогуляться по отделу экопродукции универмага, прельстился каким-то специальным предложением и вот, пожалуйста. Аллергическая реакция новейшей модели.) Меня так и подмывало вскочить, прижаться задом к обшитой панелями стене и чесаться, пока не протру штаны насквозь.

– Самое трудное – прорасти! Как только бамбук пробьет землю, для него не остается никаких преград, кроме воздуха. За одну ночь он превратится в дерево и закроет собою небо!

Психолог бухнулся в кресло, снова снял очки, провел тыльной стороной руки по лицу.

Мой зад подбросило вверх. Я сам не ожидал от себя такого и, чтобы сгладить неловкость, стал непринужденно покачиваться на каблуках.

Психолог сложил руки на животе и уставился на один из мониторов.

– Двадцать метров за девяносто дней, господин Обрист!

– A-а, черт меня дери! – вырвалось у меня. Выбежав из класса, я стал отчаянно чесаться.

Плевать, что будет дальше.

Ужин дома. Убедившись, что мать с отцом увлеклись разговором, я – согнувшись над тарелкой – прочел открытку от Эрйылмаза.

Судя по штемпелю, он отправил ее два дня назад. Остров «умопомрачительный», писал он. Буквы были такими крохотными, будто он использовал для письма тонкую проволоку. Писал, что его легкое обретает новые силы и он пока не думает возвращаться. Другого такого восхитительного, опрятного места не найдется на всем свете. Подметать совсем нечего, разве только пару сухих листьев падуба принесет ветром на террасу, но старательный работник их быстро убирает. Писал, что по его просьбе бассейн наполнили минеральной водой (оставалось только надеяться, что он имел в виду не водку). Рассказывал, как любит Италию, море, апельсины и дыни. Только во внутренностях у него завелся маленький жучок, и поэтому приходится два часа в день просиживать в туалете. (Доро Апфель позеленела бы от зависти.) Но это, мол, ерунда. Здесь прямо с унитаза можно увидеть все Средиземное море до самого Египта на другом берегу (ну это, конечно, вранье). Он слышит голоса муэдзинов из Александрии (то же самое), и это напоминает ему о Хасанкейфе, его родной деревне на берегу Тигра. Он сидит на фарфоре и плачет от счастья и тоски, а зад ему подмывает водяной пистолет, встроенный в унитаз. На последнем свободном уголке открытки (бурые утесы) значилось: «Если у тебя будут трудности в “кубике”, разыщи Йоханна Джорджо Ферри! Смерть мышам!»

Я сунул открытку в задний карман и, доедая ужин, попытался представить, что сейчас поделывает метельщик там на юге. Наверно, лежит себе на открытом солнце в полосатом костюме, подсунув под голову бутылку граппы вместо подушки, и храпит что есть мочи…

– Берите тот или этот или еще какой-нибудь, берите хоть что-нибудь, – горячился отец, раздавая оставшуюся печеную картошку. – Я закидываю ногу за ногу и говорю начальнику конкретно: либо тот, либо этот, либо… В чем дело, мусик? Я забыл выключить радио?

Мать выглядывала через дверь кухни в гостиную.

– Да, то есть нет, ты его выключил. Просто я думаю, кому приспичило сейчас звонить. Мы ведь ужинаем. Бог мой, как мне это надоело.

Я вышел в гостиную и поднял трубку.

– Йоханн? Какой… Эм Си, черт, убери лапы от флейты! Ясно. Ну, выкладывай, что хотел.

Я пристегнул велосипед и пошел ко входу в региональную больницу. У меня дрожали колени.

– Если он не выкарабкается, виноват буду я, – мрачно бормотал Йоханн Джорджо Ферри.

Я беспокойно ходил из угла в угол по приемному покою. Йоханн сидел в сером кресле-раковине.