грамматику нельзя ни изучить, ни открыть, «то что тогда остается Хомскому, как не сказать, что она припоминается? А что это, как не возрождение платоновской теории знания как формы припоминания?» (Hook, 1969, 162).

На это, кстати, обращал внимание и С.Д. Кацнельсон.

«Порождающая модель Хомского, – писал он, – это автоматическое устройство без входных содержательных данных. Она не преобразует входные сообщения в выходные, а только вспоминает то, что „задает“ себе самой, прилагая к каждому предложению его родословную»

(Кацнельсон, 1972, 109).

Совершенно явственный внеязыковый характер «врожденных идей» или «принципов» Н. Хомского вызывал у некоторых ученых мнение, что его универсальная (она же «генеративная», или «трансформационная») грамматика представляет собой, собственно, не теорию языка, а логику. Об этом говорит, например, М. Рона в беседе с Н. Хомским (которая послужила основой для книги последнего «Язык и ответственность»):

«Вокруг вашей универсальной грамматики возникло много недоразумений. Кое-кто даже пришел к выводу, что это универсальный язык… Другие представляют себе… что универсальная грамматика – это нечто, подобное логике».

Н. Хомский, собственно, не возразил против такого толкования своей теории, ограничившись предостережением:

«Важно помнить, что универсальная грамматика – это теория грамматики, вид метатеории или схема грамматики»

(Chomsky, 1979, 183).

К аналогичному мнению склоняется и С. Хук, отметивший, что

«более подходящим кандидатом на статус врожденных идей были бы принципы не универсальной грамматики, а универсальной логики»

(Hook, 1966, 165).

Указывал и В.А. Звегинцев на то, что глубинные структуры Н. Хомского имеют «в значительной степени логическую природу» (Звегинцев, 1972, 7). Так это или нет, но от подобного переименования философская сущность теории Н. Хомского не меняется.

«Логика, – определяет В.И. Ленин, – есть учение не о внешних формах мышления, а о законах развития всех материальных, природных и духовных вещей, т.е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т.е. итог, сумма, вывод истории познания мира»

(Ленин, т. 29, 84).

Целью логики, в конечном счете, тоже является отражение объективной действительности, и ее законы – это отражение объективного в субъективном сознании людей. Данные важнейшие особенности логики не свойственны теории Ноэма Хомского.

С различными идеалистическими философскими течениями объединяет его также открытое, демонстративное игнорирование практики как критерия истинности знания. Нас не должно при этом вводить в заблуждение то, что Н. Хомский может иногда, например, говорить об использовании индуктивных данных для корректирования гипотез ребенка (см.: Хомский, 1972, 108). Эта операция тоже мыслится им так, как будто между данными опыта и этими гипотезами стоит непроницаемая стена. Стрелка, которая на его модели направлена от входа к «устройству усвоения», изображая воздействие языковых данных на врожденные идеи, не только не проникает внутрь этого устройства, но, по существу, даже не соприкасается с ним. Ее будто отгораживают эти самые гипотезы, которые к тому же вовсе не являются отражением этих воздействующих языковых фактов. Как уже говорилось, их задача – лишь отнести воспринимаемые данные к определенной конкретной грамматике в пределах заданной заранее универсальной схемы.

Невнимание к языковой действительности и отрицание практики Н. Хомским обусловлены тем, что он неправильно понимает принцип идеализации объекта изучения. В самом этом принципе нет ничего ошибочного. Например, математика успешно пользуется такими идеализированными понятиями, как точка, линия, кривая, окружность и многие другие. Стремясь к большей точности и строгости анализа, Н. Хомский предложил рассматривать и человеческий язык в качестве идеализированного объекта – как абсолютно «правильную» идеальную систему, находящуюся в пользовании идеального носителя – члена гомогенного языкового коллектива. В общем такая идеализация, конечно, допустима и во многих случаях применялась в лингвистической практике и раньше. Но Хомский при этом не принимает во внимание, что пользование идеализированными понятиями об объектах должно обязательно подтверждаться тем, что они в других условиях могут непротиворечиво интерпретироваться и в терминах реальных, неидеализированных объектов. Иными словами, обоснованность этой абстракции, ее непротиворечивость должны контролироваться практикой, соотнесением с реальными объектами в их естественном поведении. Н. Хомский, напротив, не проявляет склонности подкрепить свои положения каким-либо конкретным языковым материалом или конкретными наблюдениями над процессами усвоения языка. Эта же ошибка в применении правила идеализации языка как объекта послужила причиной того, что Н. Хомский перестал считать предметом лингвистики язык. Задачей лингвистического изучения, по его мнению, является исследование грамматики, что же касается понятий «язык» или «диалект», то это понятия «нелингвистические» (см.: Chomsky, 1979, 183, 190, 192). Из этих же соображений он отказывал в какой бы то ни было ценности столь важному разделу языкознания, как социолингвистика (там же, 57, 75).

Конечно, в философских воззрениях Н. Хомского немало и эклектизма. Н.Д. Андреев правильно указывает на заметное влияние в некоторых аспектах генеративной грамматики учений Т. Гоббса, Ж. Ламетри, Ж. Кювье и др. (Андреев, 1977, 266, 274). В итоге Н. Хомский недалеко ушел от столь критикуемых им структуралистов, утверждавших, что язык – это система отношений. Заменив их толкование своим пониманием языка как совокупности правил перехода от глубинных к поверхностным структурам, обусловленных «врожденными идеями», Н. Хомский не приблизился к подлинному уяснению сущности языка как практического сознания, действительного только в своей общественной реализации. Более того, приняв в качестве источника формирования языка мифические «врожденные принципы», он увел свою теорию еще дальше от истины.

* * *

В упоминавшихся выше работах советских лингвистов справедливо указывалось на то, что ложные идейно-философские основы теории Н. Хомского не могли обеспечить ей возможности правильного описания сущности и свойств языка.

«Неверная философская концепция языка, принятая Хомским, – пишет Н.Д. Андреев, – в немалой степени послужила причиной неадекватности его однозначно определенной, сугубо алгоритмизированной модели лишенному однозначности и отнюдь не алгоритмически построенному естественному языку»

(Андреев, 1977, 266).

Еще менее удалось ему построить адекватную модель усвоения языка, в которой, кроме ошибочного философского обоснования, допускается и много искажений действительного положения вещей в процессах усвоения.

Прежде всего нереальна и неоправдана изображаемая Н. Хомским картина языковых взаимоотношений, окружающих ребенка. Его утверждение, будто дети находятся в окружении исключительно (иногда он выражается более осторожно: «преимущественно») деформированного, некачественного языка, не подтверждается никакими действительными наблюдениями. Даже в крайних ситуациях, когда общение в семье происходит со значительным использованием жаргона, пиджина, какого-либо социального диалекта, эти ненормативные единицы никогда не составляют все 100% речи. Определенная часть речевых явлений, как правило, принадлежит к инвариантному ядру системы и вполне может войти в состав формирующейся грамматики. Но гораздо чаще речевое окружение ребенка в качественном отношении бывает намного более благоприятным,