«Ты само зло, и таких, как ты, надо истреблять!» — наконец-то взревел директор.

Слова эти коротко и резко отдались в его голове, как бьётся попавшая в силки птица. После этого все остальное, что было выкрикнуто, добиралось к Эрику как сквозь сон. Вопли же сводились к простому выводу: Эрик покидает Школу прямо сейчас с отметкой «С» по поведению, и директор лично предупредит своих коллег в других учебных заведениях города, чтобы никакая другая школа не подверглась аналогичному моральному разрушению.

Примерно на этом месте Эрик повернулся на каблуках и ушел, чтобы избежать необходимости слушать дальше. Закрывая дверь за собой, он заметил, что внутри стало совсем тихо.

Выйдя на школьный двор, он стоял какое-то время и смотрел на широкую асфальтовую площадку. Мальчики играли в лапту внизу у левого выхода. Они играли в стеночку с торца спортзала, прыгая далеко внизу под каштанами, которые то и дело пикировали из листвы на землю. Три первоклассника весело шли из пекарни, каждый со сдобным батоном в белой бумаге. Светило солнце, ни одного облачка на небе. И ни один взгляд не останавливался на Эрике.

«Ты само зло, и таких, как ты, надо истреблять!» — снова и снова вспыхивало у него в голове. И ещё: Ёран и все остальные обвиняют только его. Они лгали ему о своей выдержке на допросах. А ведь еще недавно считались его друзьями.

Не сумевший окончить школу не мог стать студентом, а тому, кто не мог стать студентом, оставалось поставить крест на своей жизни.

Ах, лучше бы ему устроили настоящую трёпку!

Он побрёл к выходу. Но потом передумал и поднялся в классную комнату. Там шёл урок Слова Божьего. Стало совсем тихо, когда он открыл дверь. Он молча подошёл к своей парте, засунул учебники в портфель и стянул с себя шёлковую куртку с драконом на спине. Повесил ее на свой стул. В классе всё ещё царила мертвая тишина. Потом он ушёл, не обернувшись и не забрав куртку. «Ты само зло, и таких, как ты, надо истреблять!» — звучало у него в голове, когда он выходил по коридору с высокими белыми окнами и серым потёртым мраморным полом.

Он сидел на скамейке в Вазапарке и мысленно просчитывал варианты, постепенно отметая их один за другим. У него не было возможности попасть в какую-то иную школу под чужим именем. Или переехать куда-то, потому что в 15 лет нельзя поселиться в другом городе самостоятельно. Он совершенно точно не мог наняться каким-нибудь рядовым матросом. И главное: когда закрыты все дороги к образованию, можно уверенно ставить крест и на мечтах о достойном будущем.

Оставалось пойти домой и получить свою порцию побоев. И опять в нем эхом отдавались формулировки директора: стал неисправимым преступником, ибо получал слишком мало трёпки. Ох, уж эта наивная директорская логика, его неистребимая вера в нелепые тесты, якобы подарившие учителям истину. Как будто Эрик не знал о трёпке больше, чем директор уяснил за всю свою жизнь.

Слезами горю не поможешь. Итак, сначала домой, получить порку и выкинуть её из головы, чтобы иметь возможность думать ясно. Какая феноменальная экзекуция, кстати, ждала его при столь серьёзных причинах? Он даже рассмеялся, подумав о тяжёлой задаче, которую предстояло решать папаше.

И остановился на полушаге.

Разве следовало отныне вообще принимать трёпку? Ведь если ему заблокировали не только будущее, но и прошлое (он даже не сможет устроиться в какую-то другую школу), если все обстоит именно так, то ему негоже далее обретаться под крылом родителей. Следует найти работу, возможно, подыскать отдельное жилье и далее вести жизнь, где чёртова старика просто не будет. Не будет! Не бу-удет!

Он продолжил путь.

Но как заставить папашу понять это? Обменяться, что ли, позициями, врезать на этот раз от всей души ненавистному родителю? Он же до сих пор смотрит на сына как на собаку, которая никогда не осмелится его укусить. И ясно же, как он отреагирует, когда его рванут зубами в первый раз. В первый и последний, потому что одного сеанса должно хватить на всю оставшуюся жизнь.

Понятно, сначала его следовало чем-то ошарашить. Учесть, конечно, более длинные руки (к которым прибавлялась ещё длина возможного орудия пытки) и непоколебимую веру в свои силы. Вот ее-то и требовалось сломать в первую очередь. Пусть почувствует, что заперся с собакой, внезапно превратившейся в волка.

Самым важным виделось теперь контролировать свою ненависть, сохранять хладнокровие и использовать преимущество первого удара. Как папаша будет реагировать на свою собственную кровь? Онемеет, придёт в ярость или отчаяние? В самой спальне находилось только одно опасное оружие — кочерга у изразцовой печи. Это был рискованный момент. Или сам Эрик мог бы использовать кочергу? Нет, так не годилось, у папаши могло создаться впечатление, что надо просто дождаться, когда у собаки не будет кочерги.

Или. Когда папаша войдет, демонстративно убрать в сторону кочергу и запереть дверь? Тоже плохо. Родитель успеет приготовиться психологически, шокирующий фактор исчезнет, и в результате может возникнуть долгая драка с совершенно неясным результатом. Если же наоборот…

Он пришёл домой полчаса спустя, успев описать два круга по больничному парку, чтобы отшлифовать детали, и был уверен в успехе. Рука дрожала, когда он вставлял ключ в замочную скважину, но он убедил себя, что это от напряжения, достигшего апогея, а не от страха. Тот, кто боится, никогда не сумеет задать взбучку так, как он задумал это сделать.

Но папаши не оказалось дома.

Об этом ему сказала музыка. Мама играла вальс Шопена, и, как обычно, когда папаша отсутствовал, создавалось впечатление, что звуки, извлекаемые ею, растекаются по воздуху. В её исполнении таились и меланхолия, и грусть, и что-то напоминающее радость. Все это неизменно пропадало, стоило папаше шагнуть в комнату.

Эрик беззвучно опустил на пол школьную сумку и прокрался по длинному проходу в салон. Мама сидела у своего черного рояля при задёрнутых тюлевых занавесках. Свет, пробиваясь сквозь тюль, падал на неё, создавая вокруг головы что-то вроде ореола. Она собрала волосы в узел на затылке, и на ней было голубое платье, предназначенное для выхода. Он стоял на пороге и слушал. Не реагируя на его появление, она играла без единого сбоя до самого конца. Потом опустила руки на колени.

«Садись, нам надо обсудить важное дело, тебе и мне», — вдруг молвила она, не поворачиваясь, очень слабым голосом. Ему даже показалось, что эти слова возникли только в его воображении. И тут же начала новую пьесу, опять Шопена. Он тихо прошёл через салон, сел в одно из кожаных кресел. Закрыл глаза. Слушал.

У него не укладывалось в голове, что папаша был его отцом. Ему казалось, что все чувства живут в её музыке и даже в их доме. Они только спрятались где-то в глубине души. А живы и действуют вечная трёпка после ужина, вечная измена со стороны друзей, которые, как сегодня выяснилось, вовсе не были друзьями, вечный страх, что кто-нибудь подскочит и ударит молотком по клавишам.

Музыка прекратилась. Мама поднялась и села прямо напротив него в другое кожаное кресло. И пока он искал какие-то другие слова, кроме тех, которые сейчас предстояло изъяснить, она смотрела на него своими прекрасными карими глазами. У него мелькнуло, что она, возможно, плакала.