Обе рассмеялись, но шампунь, два кусок мыла и станки дали.

— Сто семьдесят с вас, — блондинка складывала мою помывку в пакет.

— Красавица, это же не все, мне еще мочалку подешевле, щетку зубную и пасту, и ножницы тоже подешевле, — мочалка какая страшнючая, — и еще, барышни милые, до трехсот добейте порошком стиральным, мне в холодной воде валандаться, имейте в виду.

Все было кинуто в пакет, я отдал три сотенные и получил две десятки и рубль сдачи, а также желанный, нет, скажу больше, вожделенный пакет. И бегом обратно.

Мы с Лехой дождались электрички и весело докатили до Маленковки, похохатывая и смущая скабрезными шутками и, как я теперь понимаю, вонью весь вагон. Как я раньше не замечал, что воняю, как куча навоза. Вот это да, как расслабился. От станции до вожделенной запруды на Яузе мы добрались быстро и также весело. Место было идеальное, до затона надо было лезть через овраг, заросший ивовым кустом, а потом еще спускаться, пусть не много, но с обрыва. А на другом берегу была глухая бетонная стена какого-то завода. Мы с Лехой пролезли все кусты и овраги и стояли на берегу, вот красота-то, может, не самая кристальная водичка, но самая лучшая. Я стал скидывать с себя шмотки.

— Леха, тут как, глубоко?

— А хто жа ево знаить-та, ща гляним, — Леха тоже завелся, и с громким матом сиганул в воду, — нормально тута, вота по грудь. Учитывая, что Лехина грудь там, где у меня пупок, я сильно разгоняться не стал.

Боже мой, я врезался в воду, и она врезалась в меня, холодная речная вода мощными струями по телу, и мое тело зашлось от восторга. Мои кости заломало, а мышцы просто разорвало от ощущения леденящей силы. Я глянул в небо и опрокинулся на спину, и я потерял дар речи, я потерял всякую связь с реальностью. Все это уже было, это небо и эта река, и ощущение, что река тебя ласкает, как малыша.

— Я есть, я есть!!! — заоралось во всю глотку.

Я вылез из воды и упал на траву. Вот она, просто холодная вода, выбила все пробки из моих мозгов. Я лежал, вдыхая траву. Моя жизнь, моя бездарная и гавеная жизнь, вынырнула вместе со мной из Яузы. Я вспомнил себя. Ни облегчения, ни тяжести, ничего. Я просто проснулся и все, вспомнил ворота гаража, и понял, почему они закрыли мир. Потому что в этот момент на мой не крепкий затылок обрушилась бита. Именно бита, потому что краем глаза я видел не только руку держащую биту, но и лицо. Лицо, которое не дрогнуло, оно до конца выдержало соответствие.

— Ты, чиво арешь-та так, — гундел из воды Леха-полоскун.

— Ничего Леха, ничего, так, вспомнилось, — я перекатился на спину, — ну что, постирушку закатим, а?

— Дык, а я уже того, стираю.

— Эх, Леха, гуляем, у меня порошок есть, припрячь мыло свое хозяйственное на черный день.

Я встал, собрал вонючее шмотье от Армани в кучу, достал из пакета банно-прачечное хозяйство. Прежде чем стирать, я решил все-таки помыться, у меня была смена одежды, и мне было плевать, если что не досохнет. Я налил полную ладонь шампуня и вылил на свою патлатую голову, и стал мыть и драить изо всех сил. Почему я еще не завшивел, не знаю.

— Угощайся, Леха, — я кинул ему пузырь с шампунем.

— Опа-па, кучирява живешь, где спер?

— А я, Леха, не ворую, представь, я не ворую, и я теперь это точно знаю.

— Вот ты чудик-та, эт сразу ясно, не ясно наскока чудик.

— Ага, Леха, я и сам не знал, насколько я чудик.

Я мылился и нырял прямо нагишом в реку, и я просто и тупо был счастлив, я понял, что докричался до себя. Я наконец-то докричался до себя. Я еще ничего не вспомнил, только ощущения, но я понял, что если пойду по ним как по веревочке, то выйду из тупика. Я смогу вспомнить все. Я понял главное и я готов все вспомнить и принять. Принять себя.

Мы мылись и стирались, убили пачку порошка, кусок мыла и весь шампунь, бриться было нереально трудно, щетина, остриженная не сильно острыми маникюрными ножницами, не хотела сдаваться до последнего, лицо зудело со страшной силой, горело, щипало, драло и дергало к тому же. Вот катастрофа. Ну, ничего, надо же как-то начинать. Вспомнил, что и раньше терпеть не мог бриться, через день в лучшем случае. А сейчас и вовсе, но надо. Основные процедуры закончились к обеду. И мы с Лехой, разомлевшие, лежали на солнце и любовались выстиранным шмотьем. Меня больше всего радовал пуховик и память. И пуховик и память заметно посвежели, несмотря на то, что с первого еще стекала вода, а вторая еще не загрузилась до конца. Мне было хорошо. Я вспомнил далеко не все, но я вспомнил себя, это главное, остальное вспомнится. Главное — есть начало.

— А ты молодой еще мужик-то, и здоровый, вона какой, и зубы все вона целы. И не сидел вроде, разговор у тебя такой пральный, и ни одной татухи нету, как ты к нам та папал-та? Ты жа ни хрина не бродяга по жизни?

— Ну как, Леха, не бродяга, все мы, Леха, бродяги, тока бродим на разных помойках. И это, поверь мне, небольшая разница, все помойка. Леха, вся жизнь помойка, пока нам это нравится.

Мы завели с Лехой долгую философскую беседу ни о чем. Перебрали все ужасы мира, перемыли кости всему околотку.

— Леха, а расскажи мне о себе? Только не эти твои завиральные теории. Кто ты, Леха, и как ты на улицу попал? — мне вдруг захотелось понять, кто он, сам не знаю, зачем, просто хотел знать.

— Та че рассказвать-та, нечива рассказвать-та, все слышь просто, жил себе жил и дожил.

— Да ты Лех не боись, никому не протреплюсь. Просто мне вот захотелось понять, что ты за человек, Леха.

— А че тута понимать, бродяга я и все тута, бамжара помойная. Или эта, как