Война предоставила ему возможность воплотить мечту в жизнь.

Убедить Гиммлера? Лишь формальность.

В письме к любимому посреднику Зиверсу он объяснял:

Существуют большие коллекции черепов почти всех рас и народов. Однако образцов черепов еврейской расы мало для точного изучения и выводов. Война на Востоке дает нам возможность исправить это упущение. У нас есть шанс получить научное и вещественное доказательство, добыв черепа большевистских комиссаров-евреев, олицетворяющих неполноценное, отвратительное человечество.

Лучшим способом быстро и без затруднений получить эту коллекцию было бы дать указание, чтобы в будущем вермахт передавал всех еврейских большевистских комиссаров живыми фронтовой полиции. […] Какому-нибудь молодому врачу нужно поручить сделать серию фотографий и антропологических измерений.

После смерти этих евреев, чьи головы должны остаться неповрежденными, он отделит голову от туловища и отправит ее по нужному адресу в консервирующей жидкости.

Стиль – холодно-описательный и точный, по крайней мере по нацистским стандартам.

Гиммлер с энтузиазмом отнесся к этому проекту и дал добро. Однако даже в военное время, да еще в Третьем рейхе, администрация не всегда так оперативна, как нейроны мучителей, и потребовалось несколько напоминаний, прежде чем Хирт смог наконец начать собирать коллекцию.

Вряд ли у кого-то были хоть малейшие сомнения по поводу этого ужасного проекта. Надо сказать, что Хирт пользовался уважением. Он разработал микроскоп, в котором для наблюдения за живыми тканями использовалась флуоресценция.

Наиболее практичным для него было то, что жертв убивали в Натсвиллере. Они поступали «свежими» на страсбургский факультет, где тела можно было подготовить на месте.

Лучшие образцы Хирт получал из Освенцима. К 15 июня 1943 года отбор был завершен.

Зиверс писал, что они обработали 150 человек, в том числе 79 евреев, 2 поляков, 4 азиатов и 30 еврейских женщин.

В итоге 86 заключенных перевели из Освенцима в Натсвиллер.

Там их ждал зловещий комендант лагеря Йозеф Крамер. Хирт передал ему бутылку в четверть литра с солями цианида.

Первая «партия» состояла из пятнадцати женщин. Однажды вечером в августе 1943 года их отвели в газовую камеру Штрутгофа.

Крамер описал сцену:

Закрыв дверь, я поместил некоторое количество соли в воронку, расположенную над смотровым окном, через которое наблюдал за происходящим в комнате. Женщины продолжали дышать в течение полуминуты, затем упали на пол… Я велел нескольким эсэсовским медсестрам погрузить тела в фургон и на следующее утро в половине пятого перевезти их в Анатомический институт (в Страсбурге).

В двух или трех эпизодах Крамер казнил таким образом десятки заключенных.

На Нюрнбергском процессе он признался:

Я не испытывал никаких эмоций, когда совершал эти действия, поскольку мне было приказано казнить восемьдесят шесть заключенных так, как я вам описал; во всяком случае, так я был воспитан.

Трупы поступили еще теплыми в Анатомический институт в Страсбурге.

Их принял французский гражданин Анри Анрипьер, который после ареста в Компьене работал препаратором в лаборатории Хирта. Его показания на Нюрнбергском процессе пролили свет на коллекцию Хирта.

В июле 1943 года, за несколько дней до казни заключенных, ему приказали подготовить чаны для хранения трупов.

Он добавил синтетический спирт температурой 55 градусов.

Первая колонна прибыла в семь часов утра. Это были женские трупы.

Анрипьер сообщает:

Когда их привезли, они были еще теплыми. Их глаза были широко открыты и блестели. Они казались затекшими, красными и вылезали из глазниц. Вокруг носа и рта следы крови. И фекалий. Трупное окоченение отсутствовало.

Я обратил внимание на ряд цифр, которые были нанесены этим женщинам на левом предплечье.

Я записал их на листке бумаги, который хранил дома. Каждый номер состоял из пяти цифр.

Несколько колонн следовали одна за другой. Все были полны трупов, в том же состоянии, что и первые.

Хирт предупредил Анрипьера: «Если не будешь держать язык за зубами, ты тоже умрешь». Помещенные в чаны трупы оставались там в течение года, и никому не разрешалось прикасаться к ним.

5 сентября 1944 года, в свете наступления союзников, Зиверс отправил телеграмму Карлу Брандту. Он просил распоряжений, опасаясь, что тела могут попасть в чужие руки:

Из-за большой научной работы подготовка скелетов еще не завершена. Хирт спрашивает, что следует предпринять […] в случае, если Страсбург окажется в опасности. Он мог бы подвергнуть их мацерации, сделав неузнаваемыми.

Но в этом случае часть работы была бы проделана напрасно, и это большая научная потеря для уникальной коллекции, так как слепки невозможно будет сделать.

Чтобы спасти коллекцию, Зиверс придумал следующее: если союзники найдут тела в чанах, можно будет сказать, что это человеческие останки, которые французы бросили там, когда спешно покидали факультет.

Наконец, Анрипьеру и его коллегам приказали разрезать 86 тел и сжечь их в страсбургском крематории.

Из-за нехватки времени и сил не все превратились в пепел. Некоторые остались на дне чанов. Вместе с останками тех, кто был частично расчленен. Когда союзники обнаружили ужасы анатомической лаборатории, они сфотографировали трупы и чаны. Фотографам помогал препаратор. Трупы опознали. Без Анрипьера у них не было бы ни истории, ни имен: сегодня на еврейском кладбище Кроненбурга прохожие могут отдать дань уважения или просто поприветствовать память этих мужчин и женщин, от Акуни до Воллински, убитых во имя «нацистской науки».

9

Возвращение в Страсбург

Когда я узнал, что Хирт был вынужден бежать из Страсбурга, оставив трупы из своей коллекции, в голову пришли десятки вопросов. Сохранились ли чаны, в которых они содержались? Головы, руки, ноги? Сохранились ли где-нибудь эти части людей? Были ли уничтожены? Когда? Почему? Кем?

Нужно выяснить. Кого я могу спросить? В Страсбурге никого не знаю.

Декан факультета – первый, кому я напишу. Уверен, он ответит.

Действительно, его письмо пришло очень быстро. Он посоветовал связаться с руководителем Института анатомии профессором Жаном-Люком Каном. Однако предупредил, что «это деликатная тема».

Деликатная? Учитывая ужас событий, этот термин кажется несколько слабым, но верно то, что время, а наша эпоха в особенности, любит сбавлять тон.

И хотя я вполне могу представить, что оккупационное прошлое факультета – не первое, что выходит на передний план, когда им руководишь, я чувствую, здесь есть кое-что еще. Моя интуиция вскоре подтвердилась.

Еще до того, как я позвонил, профессор Кан, которому декан сообщил о моих запросах, прислал электронное письмо с предложением связаться с другим профессором, историком факультета.

Со своей стороны, я взял на себя инициативу связаться с другим врачом, который десятилетиями боролся за существование мемориальной доски в память о Менахеме Таффеле, одной из жертв