ночам налетал обычный для здешних мест холодный, пробирающий до костей ветер, который не походил ни на тайфун, ни на ураган, ни даже на циклон… Не утихающие всю ночь сильные порывы ветра на утро частенько оставляли после себя вырванные с корнем деревья.

Лишь только приходили деньги от матери, она бежала на почту и покупала пачку почтовой бумаги. А затем ночь напролет писала письма. Некоторые отправляла и на его адрес, но послания оставались без ответа. С тех пор как они уехали из старого района, от него не приходило никаких известий. По идее, письма должны были вернуться, если он там больше не жил, но нет…

Так под хмурый стук унылого дождя за окном подходил к концу девятнадцатый год ее жизни.

Вскоре она получила приглашение от профессора Каймера. Он представился старым другом ее отца. Укрывшись под зонтом, она блуждала в вечернем мраке по дождливым улицам города. Старинные, мощенные булыжником мостовые жилых кварталов отливали мокрым блеском. Профессор Каймер с женой вышли ей навстречу. Перед тем как зайти в дом, госпожа Каймер, взяв ее за руку, сообщила:

– Здесь жила Лу Саломе.

Присмотревшись, она обнаружила маленькую табличку: «Дом Рильке».

– Тут неверно указано. Это дом Лу Саломе. Она вышла замуж за Фридриха Карла Андреаса, профессора востоковедения Берлинского университета. Но вот однажды к ним сюда нагрянул Рильке – молодой человек, боготворивший Лу. Вы же знаете Лу Саломе? Так с тех пор и началось непостижимое многолетнее сожительство этой троицы, – поведала госпожа Каймер.

Позднее она пошла в библиотеку и нашла книгу о Лу Саломе. Муза века – женщина, разделившая любовь и дружбу с такими столпами, как Ницше, Рильке и Фрейд. Рильке воспел в своих стихах их странное совместное проживание в ее доме. Ему – двадцать два, Лу Саломе – тридцать шесть.

Закрой мои глаза

Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух – я все равно услышу,

Очей лишусь – еще ясней увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык – я поклянусь губами.

Сломай мне руки – сердцем обниму.

Разбей мне сердце – мозг мой будет биться

Навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

И я в огне любви твоей сгорю —

Тебя в потоке крови растворю[14].

Это стихотворение Рильке она переписала и отправила письмом по его адресу.

– Лу Саломе – потрясающая женщина! По фотографиям можно заметить, что ее нельзя назвать чувственной натурой, хотя именно так ее привыкли оценивать. Лу даже не является обладательницей длинных волос, которые часто воспевают как символ женственности. Что в ней было, так это самодостаточность и благородство. А еще высокий интеллект… И потому ее любили Ницше и многие другие, а некоторые из-за нее даже покончили жизнь самоубийством! – заметил профессор Каймер, и его супруга подхватила следом:

– «Что за звезда благословила нашу встречу?» Это ведь признание Ницше, а не Рильке. Надо же, кто бы мог подумать!

– Оказывается, любовь – та еще злодейка! – вырвалось у нее, и Каймеры рассмеялись.

– Меня восхищает Лу Саломе. Она сама выбирала мужчин и сама же их оставляла. И отвергала любую интимную близость, если не желала этого сама. Даже здесь, в Германии, некоторые заблуждаются на ее счет, упрекая в многочисленных любовных связях и перешептываясь, дескать, проблемная дамочка, оттого и брошенная многими. Ох уж эти женские языки. Но выбор всегда был за ней, и ставила точку в отношениях тоже она. И хотя весьма многие пошли на суицид из-за нее, она не изводилась бессмысленными угрызениями совести. Поистине восхитительная женщина. А ведь она, приехавшая из гибнущей России, даже не была чистокровной немкой!

Сказав это, госпожа Каймер многозначительно посмотрела на гостью. В ее ободряющем взгляде ощущалась теплота. Он словно бы призывал ее найти мужество и брать пример с удивительной страстной немки русского происхождения.

Во время вечерней трапезы, начало которой положил тыквенный суп, она беседовала с супругами на смеси ломаного немецкого и английского.

– Я слышал о вашем отце. Он был на редкость выдающимся ученым. Узнав трагическую новость, мы с профессорами собрались вечером и минутой молчания почтили его память. А еще дали обещание, что сделаем все возможное для защиты прав человека и установления демократии в Корее.

– Благодарю вас.

Кухня и гостиная в доме Каймеров были объединены. В центре располагался обеденный стол, покрытый белоснежной льняной скатертью, длинные тени свечей от высоких подсвечников отбрасывали решетчатый узор на простую, без изысков, посуду. В этом доме с более чем столетней историей было довольно зябко, что вообще характерно для немецкого жилья. Царивший здесь вечерний полумрак рассеивали несколько свечей и неяркий торшер в гостиной, тусклый свет от которого помогал ей скрыть едва сдерживаемые слезы, грозившие вот-вот хлынуть из глаз. Дождь за окнами не прекращался.

– Это последнее письмо, которое мы получили от вашего отца.

Профессор Каймер протянул тонкий бумажный листок, густо исписанный мелким почерком на плохо понятном ей немецком языке.

– Похоже, оно было написано уже по возвращении из карательных застенков, где его подвергли пыткам. Вы знаете, он процитировал строки Альфреда Дельпа, погибшего в нацистской тюрьме. Вероятно, он поступил так из-за правительственной цензуры, которой подвергалась вся зарубежная почта.

Прошу, любите эту нацию, что отрезана от мира,

Предана и не имеет силы,

Брошена на произвол судьбы…

Я прошу тебя, люби

Страну, что внешне бравурно чеканит гордый шаг,

Бахвалится стабильностью правительственных благ…

На деле же убогую, по сути одинокую,

Погрязшую в глубокой тоске…

Ведущую к незнанья тупику: а что же дальше?[15]

Погибший в нацистской тюрьме преподобный отец Альфред Дельп, с благословением моей любимой страны Германии, оказавшейся в бедственном положении и изнемогающей от невыносимых внутренних конфликтов.

В конце концов она все-таки расплакалась. Переживая, что слезы упадут на тонкую почтовую бумагу, она крепко прижала к груди письмо – последнюю память об отце. Когда же оно было написано? Мать куда-то ушла, а она, его дочь-старшеклассница, запершись в своей комнате, весь день напролет слушала новинку того времени – цифровое радио, отгораживаясь этой звуковой завесой от всего мира. Отец же тогда, видимо из последних сил, писал это письмо. Она вдруг снова ощутила, что тоска по нему сильнее чувства вины. Ее с головой накрыло нестерпимое чувство утраты. Она