интервью вызывают неподдельный интерес; однако их научного наследия не существует. Кажется, что они могли бы вообще не писать никаких текстов, и это не отразилось бы ни на их статусе, ни на истории советской социологии. В этом смысле работы советских социологов не просто не соответствуют определению “классические”, они практически несущественны, поскольку невидимы» [26].

Сама мотивация работы социологов отличалась от мотивации научного исследования, ориентированного на получение беспристрастного (объективного) знания, автономного от моральных ценностей.

Д.В. Димке пишет: «Социологи-шестидесятники относились к своим работам как своего рода инструкциям, которыми власть должна воспользоваться, чтобы улучшить положение дел. Надежда на то, что результаты их исследований как-то повлияют на государственную политику, не казалась наивной, полученные результаты представлялись социологам средством, при помощи которого власть должна была реформировать строй: “Желание включить социологическую информацию в контуры партийного и государственного управления было делом, вполне естественным для профессиональных социологов” [Фирсов, 2001].

Окончание “оттепели” в мемуарах маркируется как крушение надежд; постепенно становится ясно, что результаты работы не нужны власти, специалисты ею не востребованы, к их рекомендациям никто не собирается прислушиваться, а их советам следовать: “Эти тексты были явно никому не нужны” [Грушин, 2001]. Начало “застоя” в воспоминаниях, как правило, соотносится с изменением формата взаимодействия социологов и власти: теперь это не сотрудничество, а подрывная деятельность… Социологи, преодолевшие искушение сотрудничеством с обманувшей их надежды властью, теперь рассматривают социологическое исследование как “сопротивление системе, но с помощью научного знания” [Шубкин, 2001]» [26].

То, что «эти тексты были явно никому не нужны», вполне логично – партийному и государственному управлению от обществоведения требовалось именно достоверное знание, для идеологических рассуждений и нравственных сентенций в государстве и КПСС были другие службы. Тем более эти тексты стали не нужны после того, как социологи, удрученные крушением надежд на «оттепель», перешли к подрывной деятельности. Даже странно, что после таких признаний социологи встают в позу обиженных властью.

В мемуарах 1990-х гг. социологи и сами представляли свою деятельность не как научную, а как общественно-политическую, причем антигосударственную. В обзоре сказано: «Показательно, что в девяностые годы, обратившись к изучению истории советской социологии, социологи стали рассматривать ее как общественное движение: “Интеллектуальное течение (становление социологии) в советской науке в 1960-е годы и ее развитие в 1970—1980-е годы вполне оправданно рассматривать как общественное движение – латентное общественное движение, обладающее… устойчивыми воспроизводимыми практиками коллективных действий, не только собственно исследовательских, но и гражданских, в том числе протестных, осуществляемых в условиях скрытого, а иногда и явного социального конфликта” [Костюшев, 1998]…

Тема взаимоотношений социологии и власти – ключевая в воспоминаниях. Этими взаимоотношениями задан этос советской социологии: ее провалы и достижения оцениваются исходя из истории этого противостояния. “Социологи” и “власть” представлены как два противодействующих начала. Причем “власть” опасается социологов, вооруженных научно обоснованными результатами исследований и желающих донести их до “общества”, тем самым изменив его. Опасность социологии для советской власти – общее место текстов о советской социологии: “Кстати, социологию-то и боялись, потому что при желании можно было эмпирические исследования повернуть против догматических канонов. Мы-то чувствовали это” [Карпинский, 1995]…

Б.М. Фирсов, ссылаясь на Т.И. Заславскую, в своей “Истории советской социологии” вспоминает ее “суровые, но справедливые слова о том, что социальные дисциплины в нашей стране долгое время оставались в арьергарде общественной жизни. Замечание это в полной мере относится и к социологии. Основной профессиональный канон этой науки – олицетворять истину и мужественную совесть общества – не удалось полноценно реализовать” [Фирсов, 2001]… Несостоятельность социологии видится советским социологам еще и в том, что социология не смогла стать “эмоциональным заменителем” идеологии: “Обществу нужно было нечто взамен того, что рассыпалось. Социология должна была сыграть роль такого эмоционального заменителя. Но мы, социологи, не смогли это сделать” [Ольшанский, 1994]» [26].

Именно свои неудачи на политической, а не научной арене удручают социологов, вспоминающих свою работу в советский период: «Самыми удивительными кажутся упреки, которые социологи адресуют сами себе, поскольку ни один из этих упреков напрямую не связан с деятельностью ученого. Почему профессиональный долг социолога – быть “в авангарде общественной жизни”? Такой упрек может быть адресован любому человеку, вне зависимости от его профессии, поскольку обращен к человеку как гражданину. Почему социология должна была сыграть роль “эмоционального заменителя”, который скрепляет общество? Эта роль обычно приписывается идеологии или религии…

Советский социолог “работал” вне академического поля. Его аудитория – общество в целом: власть, которой он должен был давать рекомендации и советы (и с которой, если она к ним не прислушивалась, должен бороться), и народ, который он должен был просвещать. Такое представление о профессиональной деятельности объясняет и тематику исследований в семидесятые годы – “то, что противодействовало официальной линии, вызывало живой исследовательский интерес” [Лапин, 2008]… Подтверждением статуса ученого для советского социолога была его общественная (а не академическая) репутация. Вернее, общественная репутация и была для него репутацией академической. Критерием социологического исследования выступало не получение нового знания или создание новой теории, а возможность при помощи полученных данных изменить общество» [26].

В предисловии к материалам симпозиума «Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность» (1994) В.А. Ядов и Р. Гратхофф пишут: «Уникальность советской социологии заключается прежде всего в том, что, будучи включена в процесс воспроизводства базовых идеологических и политических ценностей советского общества, она стала важным фактором его реформирования и в конечном счете революционного преобразования» [26].

В своих размышлениях о развитии социологии в 2012 г. директор Института социологии РАН академик М.К. Горшков сформулировал такую аксиому: «Социологическая наука не может быть ни апологетической, ни оппозиционной: она призвана в ответ на оценки, полученные вне науки, давать научно обоснованную картину существующей реальности».

Да, именно это – принцип научного метода. Но затем он противоречит своей собственной аксиоме: «Оценивая происходившее в 60—80-е годы прошлого столетия, приходится констатировать, что апологетическая роль социологии того периода поддерживалась и одобрялась властными структурами, а научно обоснованная критика того или иного выдвинутого политического курса практически не принималась» [27].

Из двух его суждений и признаний видных социологов вытекает, что в советское время социология, которая сначала играла «апологетическую роль», а потом стала «общественным движением сопротивления системе», не была научной ни в том, ни в другом случае.

В свете этого противоречия сомнительной представляется следующая аксиома М.К. Горшкова: «Будучи наукой об обществе, социология неизбежно испытывает на себе влияние окружающей социальной среды, властных институтов. А это означает: какое общество, такая и власть, какая власть, такая и социология, ее роль в системе социального управления» [27].

Почему, «будучи наукой об обществе», социология неизбежно должна подчиняться капризам влиятельных групп общества?