Тут дело не в предмете научного исследования, а в принципах самой науки. Выводы относительно представлений о природе вызывали не менее острые конфликты ученых с властью, но вряд ли кто-то из ученых посчитал бы аксиомой, что «какая власть, такая и наука». Своей аксиомой М.К. Горшков непосредственно лишает социологию статуса науки. Страна, втягиваясь в кризис, оказалась без достоверного объективного научного знания – и мало что изменилось к настоящему моменту.

В СССР не удалось создать научную методологическую базу для построения адекватной модели советского народного хозяйства. Дискуссия о сути и категориях советской экономики велась с 1921 г. вплоть до смерти Сталина. О том, насколько непросто было мыслить это хозяйство в понятиях трудовой теории стоимости, говорит тот факт, что первый учебник политэкономии социализма удалось подготовить, после тридцати лет дискуссий, лишь в 1954 г. – после смерти Сталина, который все годы принимал в работе над учебником активное участие и задерживал его издание!

Противоречия между реальностью советского хозяйства и аппарата марксистской политэкономии в рамках официально принятого исторического материализма разрешить не удавалось. Академик К. Островитянов писал в 1958 г.: «Трудно назвать другую экономическую проблему, которая вызывала бы столько разногласий и различных точек зрения, как проблема товарного производства и действия закона стоимости при социализме». Но отказаться от учения было невозможно и по субъективным причинам (практически вся интеллигенция и элита правящей партии были воспитаны в марксизме), и по соображениям политической целесообразности.

В результате в 50-е гг. была принята политэкономия советского социализма как «квазирыночной» системы – теоретическая модель, явно неадекватная хозяйственной реальности. Политэкономия, начиная с А. Смита, представляет хозяйство как равновесную машину, которая гармонизируется посредством купли-продажи. Но есть и другие типы хозяйства, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются – так, что все участники пользуются созданным сообща целым. Таковыми являются, например, хозяйство семьи или крестьянского двора. Таким было и советское плановое хозяйство, но обществоведение этого не принимало.

Обучение политэкономии в высшей школе оказало огромный идеологический эффект. Как только в официальную догму была введена трудовая теория стоимости, стало распространяться мнение, будто и в СССР работники производят прибавочную стоимость и, следовательно, являются объектом эксплуатации. Когда экономисты представили доктрину рыночной реформы, а правительство с 1988 г. стало подрывать своими законами советскую экономическую систему, они, вероятно, не понимали, к каким последствиям это приведет.

Историк В.С. Балакин описывает эпизоды дискуссий в экономической науке со специалистами, которые приходили в экономику из жестких наук. Он пишет: «В марте 1957 г. директор Института экономики АН ССР И.Д. Лаптев направил в ЦК КПСС письмо с просьбой разрешить провести научное совещание с обсуждением вопроса о “Законе стоимости и его использовании в народном хозяйстве”… Споры эти затянулись на десятилетия». В сообществе был разброд. Профессор Н.А. Цаголов предлагал разработать теорию политэкономии социализма и полностью абстрагироваться от практики, в которой «в наших условиях может твориться что угодно» [28]. По мнению А.В. Аникина, официальная экономическая доктрина до второй половины 1950-х гг. не признавала роли математики.

В 1959 г. В.С. Немчинов выступил в Президиуме АН СССР с докладом «О перестройке работы академических институтов». «Он указал на необходимость превращения экономической науки в точную науку, которая будет давать не только качественные, но и количественные характеристики экономических явлений. Член-корреспондент АН СССР Т.С. Хачатуров заявил, что кадры экономических институтов совершенно непригодны для решения технико-экономических задач», – пишет В.С. Балакин [28].

Однако этому противостояли авторитетные противники. В 1960 г. директор и секретарь партбюро Института экономики, а также главный редактор журнала «Вопросы экономики» направили в ЦК КПСС докладную записку под названием «О некоторых ошибочных направлениях и извращениях в экономической теории». В ней сообщалось, что Л.В. Канторович пытается опровергнуть марксистскую теорию стоимости и что «никакой пользы для практики народно-хозяйственного планирования от математических методов, построенных на столь гнилой основе, быть не может, на практике они несут путаницу, извращение теории и идеологический вред». Это – демарш сообщества, а не КГБ.

Л.В. Канторович был математиком, в технических проблемах производства применял оригинальные методы оптимизации, не вторгался в политэкономию. Но он прилагал большие усилия для взаимодействия математики и экономики, стремился к синтезу гуманитарных и точных научных знаний – и сообщество этому сопротивлялось. Вот о чем здесь речь!

В начале 1970-х гг. в ЦЭМИ АН СССР возникала теория «системы оптимального функционирования экономики» (СОФЭ). Как писали во время перестройки, СОФЭ «во многом действительно изменила лицо советской экономической науки», что эта теория нацеливала реформы на создание смешанной экономики. Но, как мы видели, траектория развития данной концепции стала задаваться идеологией. С.В. Балакин свою статью закончил словами: «Таким образом, во второй половине ХХ в. в мировоззрении ученых-экономистов произошли значительные изменения… Оценки многих экономических явлений закрепились в эмоционально-чувственном слое сознания и превратились в стереотипы, незыблемую веру. Поэтому данный процесс оказался противоречивым и конфликтным… Аанализируя современные публикации, можно констатировать, что та дискуссия многих научных работников так и ничему не научила» [28].

Представления советского обществоведения о процессах развития были сильно ограничены узкими рамками формационного подхода к истории. Формационный подход, возникший в ходе выработки фундаментальных догм евроцентризма для описания истории Запада как «столбовой дороги цивилизации», стал господствующим в нашей образовательной системе. XIX век был веком механистических концепций, что в обществоведении выразилось в господстве формационного подхода. Но он подготовил почву для развития цивилизационного подхода с его более сложными и менее формализованными моделями.

Формационный и цивилизационный подходы, будучи методологическими приемами моделирования реальности, имеют ограниченные сферы приложения. В одном случае из модели исключается определенный набор проявлений реальности, в другом случае – определенный набор иных сторон реальности. Подходить к двум методологическим подходам с позиции «или – или» – значит отходить от норм научного мышления.

В ХХ в. многие описания и исследования конкретных социокультурных и производственных систем, проводимые в парадигме формационного подхода, не могут обойтись без включения в модель цивилизационных категорий. Что значат, например, такие выражения, как «конфуцианский капитализм» при описании производственных отношений в Японии или «буддистский капитализм» в приложении к Таиланду? Даже классический марксизм был проникнут цивилизационным подходом.

Частная модель «смены формаций» Запада развивалась Марксом, исходя из более широкой картины разных цивилизационных траекторий развития производственных отношений. На первой стадии разработки приходилось рассматривать античную, германскую и славянскую общины, порождавшие разные типы земельной собственности и отношений города и деревни, а также «азиатский способ производства» с его огосударствлением производительных сил («гидравлические цивилизации»). Сама терминология на этой стадии разработки формационного подхода говорит о том, что в качестве разных целостностей брались именно цивилизации.

Абстракцией формационного подхода было и представление феодализма как формации, «выраставшей» из рабовладельческого строя. На деле