И наконец, виднейший французский знаток России А. Безансон пишет: «Европа как целое – постепенно вызревший плод уникального исторического опыта. Но можно ли в таком случае сказать, что Россия – часть Европы? …Нет. Таким образом, нет никаких оснований считать Россию частью Европы» [36].

Что же касается «западных проблем», которые якобы была призвана разрешить русская революция, – это идея еще более странная. К 1913 г. Россия была втянута в периферию западного капитализма. Но ведь «метрополия» (Запад) и «периферия» (Россия) – разные системы, и проблемы у них разные. Российская промышленность почти целиком принадлежала иностранному капиталу. В 1910 г. в металлургии банки владели 88 % акций, 67 % из этой доли принадлежало консорциуму из трех французских банков, а на другие иностранные банки с участием (только участием!) русского капитала приходилось 18 % акций.

В паровозостроении 100 % акций находилось в собственности двух банковских групп – парижской и немецкой. В судостроении 96 % капитала принадлежало банкам, 77 % – парижским. В нефтяной промышленности 80 % капитала принадлежали группе «Ойл», «Шелл» и «Нобель». В их руках было 60 % всей добычи нефти в России и 3/4 ее торговли. В дальнейшем захват российской промышленности и торговли иностранным капиталом не ослабевал, а усиливался. Революция 1917 г. была вынуждена решать и решила типично «российскую» проблему.

Как могло сообщество обществоведов и философской элиты СССР игнорировать исследования М. Вебера культурного и мировоззренческого основания самой большой общности в России в период революции – крестьян и рабочих? Историк А. Кустарев (А. Донде), изучавший «Русские штудии» М. Вебера, пишет: «Самое, кажется, интересное в анализе Вебера – то, что он обнаружил драматический парадокс новейшей истории России. Русское общество в начале ХХ века оказалось в положении, когда оно было вынуждено одновременно “догонять” капитализм и “убегать” от него. Такое впечатление, что русские марксисты (особенно Ленин) вполне понимали это обстоятельство и принимали его во внимание в своих политических расчетах, а также в своей зачаточной теории социалистического общества. Их анализ ситуации во многих отношениях напоминает анализ Вебера» [37].

Но ведь и В.И. Ленин пришел после революции 1905–1907 гг. к сходным выводам, что и М. Вебер, пусть исходя из других посылок. М. Вебер предвидел, что в случае поражения монархии через прорванную либералами плотину хлынет мощный антибуржуазный революционный поток, а либеральная реформа, «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». Он добавил, что эта реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры»: «Ни из чего не видно, что крестьянство симпатизирует идеалу личной свободы в западноевропейском духе. Гораздо больше шансов, что случится прямо противоположное. Потому что весь образ жизни в сельской России определяется институтом полевой общины» [37].

Как же с таким мировоззрением и экономическим сознанием масс революция 1917 г. могла решать типично «западную» проблему? Да ведь и Маркс это ясно объяснил, заклеймив русский институт полевой общины, и напророчил союзу рабочих и крестьян «казарменный коммунизм». Наши философы-марксисты загнали в тупик самосознание советского общества.

Колоссальным провалом советского обществоведения можно считать представление, что центральной мировоззренческой матрицей советского народа был марксизм («система идей, именуемая “марксизмом”», как уточнил Ильенков). Во время революции крестьяне составляли более 80 % населения. Их мировоззрение Вебер назвал «общинный крестьянский коммунизм». Рабочие в первом и немногие еще во втором поколении тоже сохраняли эту картину мира. Но этот крестьянский коммунизм резко различается с коммунизмом Маркса, его исповедовала лишь часть интеллигенции (в основном меньшевики и либералы). Хотя официальное образование заставляло учить выжимки из марксизма (адаптированного и вульгаризированного), это было все равно, что заставить учить закон божий лояльных иноверцев. Постепенно возникло двоемыслие с когнитивным диссонансом: вслух вещать цитаты из истмата и политэкономии, а осваивать реальность молча[11].

Но ведь все это обществоведы и философы должны были знать. Об этом писали одновременно и Вебер, и М.М. Ковалевский, и французские историки их революции. Все они подчеркивали коммунистическое мироощущение крестьянской общины, причем очень устойчивое – «со времен антиков до конца ХIХ века». А М.М. Ковалевский особо отмечал у российского правительства опасение, что общинное землевладение «поддерживает в умах коммунистические идеи» (см. [39]). Как можно было скрывать это от советского общества и выработать разумный дискурс и подходы к обновлению мировоззрения? Или причина – невежество, порожденное идеологизацией и упрощением? Но ведь элита наших обществоведов-реформаторов и сегодня как будто этого не знает или умалчивает.

В развитии мировоззренческого кризиса СССР было ложное представление и о холодной войне, начатой в 1946 г. Какова природа холодной войны? Опубликованные в последние годы документы доктрины холодной войны, выработанной во второй половине 40-х гг. в США, показывают, что эта война с самого начала носила характер войны цивилизаций. Разговоры о борьбе с коммунизмом были прикрытием. Программные документы США начала холодной войны наполнены ненавистью к России. Вот как она трактуется в важном документе 1948 г.: «Россия – азиатская деспотия, примитивная, мерзкая и хищная, воздвигнутая на пирамиде из человеческих костей, умелая лишь в своей наглости, предательстве и терроризме».

Холодная война Запада имела мессианский характер, противник в ней был назван «империей зла», а победа – «концом истории». Философ неолиберализма и гуру неоконсерваторов США Лео Страусс определил цель этой войны так: «полная победа города над деревней или Запада над Востоком». Этот мессианизм был проникнут пессимизмом. Л. Страусс так видел смысл победы Запада: «Завершение истории есть начало заката Европы, Запада и вследствие этого, поскольку все остальные культуры были поглощены Западом, начало заката человечества. У человечества нет будущего».

Формации могут сосуществовать и сотрудничать, а война с «империей зла» тотальна. Обществоведение и печать искажали образ холодной войны, многократно занижали опасность. Это разоружило общество – оно не знало природу опасности. Так в холодной войне СССР в конце концов потерпел поражение – в «войне смыслов».

В 1915 г. видный политолог А.В. Рябов[12] пишет: «По размаху перестройка была самой масштабной попыткой смены парадигмы отечественной истории. Начавшись как “революция сверху”, она была нацелена на развертывание низовой гражданской, предпринимательской, политической инициативы, на превращение массовых общественных слоев в творцов исторического процесса. Рассчитывая на социальное творчество снизу, перестройка предполагала проведение радикального обновления политических и социальных институтов, создание свободного рынка, введение политического и идейного плюрализма, строительство правового государства» [40].

Невозможно поверить в эти рассказы про «социальное творчество снизу, строительство правового государства» и пр. Уже в 1989–1990 гг. в это мало кто верил, а специалисты или готовили приватизацию, или пытались подготовить системы жизнеобеспечения к бедствию. Для кого сегодня все это пишут? А