– Хотя маме он всегда нравился, – говорю я, немного остывая. – Они вместе готовили… ну, то есть она готовила, а он мыл и чистил для нее овощи. Она эту часть ненавидела. Я думаю, ему это нравилось, потому что со своей матерью он провел очень мало времени. Моя его практически усыновила.

Кромвель прыгает мне на колени, и мне приходится держать его, поскольку он заприметил противника. Я глажу его по носу.

– Он единственный из моих парней знал маму. – Шершавый язычок моего кота любовно лижет мне пальцы. – Знаешь, – усмехаюсь я, но не потому, что мне смешно, вовсе нет, – по-моему, он плакал не меньше меня, когда она умерла. Он просыпался около полудня и менял обе наши подушки, потому что они были насквозь мокрые от слез. Мы целыми днями просто лежали в обнимку и молчали; никто не хотел ни разговаривать, ни чтобы с ним разговаривали. Я никогда не любила его сильнее, чем в те месяцы, – я резко смахиваю слезу со щеки, – наверное, потому что мне не приходилось выслушивать весь этот бред, который он обычно несет своим тупым ртом.

Я встаю, и Кромвель спрыгивает у меня с колен.

– В любом случае мне есть о чем подумать, кроме него. – Я подбираю историческую книгу, которая лежала открытой на столе в патио. На обложке красуется военный корабль с жуткой женщиной у штурвала. Ее вьющиеся от морской соли волосы выбиваются из-под кожаной треуголки. – Читать про женщин-пиратов намного интереснее, чем напоминать себе, что за три прошедших дня один гвардеец наблюдал, как я в очередной раз попадаю в идиотскую ситуацию, чаще, чем я покидала Тауэр на этой неделе.

Шестой раз за день имя Брэна высвечивается у меня в телефоне, сопровождаемое противной вибрацией (телефон дребезжит, как пневматическая дрель, у меня по столу). Я беру его только для того, чтобы закатить глаза и выключить. Вооружившись ручкой и стикерами, я запрыгиваю обратно в постель, занимая свое обычное для выходных дней положение.

Через несколько часов я дочитываю книгу и захлопываю ее. Из-за множества моих пометок в ней теперь добавилась как минимум тысяча слов и она стала вдвое толще. Руку у меня сводит судорогой, и я решаю наконец выйти из комнаты.

– Ты в порядке, детка? – Отец приветствует меня, пока я мнусь в дверях гостиной. – Принести тебе чего-нибудь? Хочешь, выпьем чаю? – Он собирается встать, но я кладу руку ему на плечо и останавливаю его.

– Все нормально, я сейчас чего-нибудь быстренько перекушу. – Он снова опускается на место и грустно мне улыбается.

– Хорошо, милая. Ты только смотри, кушай хорошо, ладно? – Я киваю и иду на кухню. Набрав полные руки разнообразных закусок, я спускаюсь на один пролет и сажусь в комнате, которую считаю маминой.

Вообще-то она никогда здесь не жила, но я знаю, что ей бы понравилось. Ей бы подошел замок – я уверена, что она в прошлой жизни была из королевской семьи. Неважно, сколько у нас было денег, неважно, что вся ее одежда была куплена на распродаже в благотворительном магазине, она всегда так гордо себя держала, так уверенно, что ни у кого не было сомнений в том, что она звезда.

Когда мама умерла, мы перенесли большинство ее вещей из старого дома и разложили их здесь. Стены увешаны ее фотографиями, всякие безделушки, которые она собирала в путешествиях, выстроились на полках. Я люблю пить чай в ее компании, ну, или хотя бы в компании того, что от нее осталось. Мы всегда ужинали всей семьей, пока она была еще с нами; иногда мы ждали до полуночи, когда отец придет с работы, чтобы поужинать с ним вместе. Мама давала мне что-нибудь пожевать в ожидании, но мы обе так хотели послушать, как прошел его день, что никогда не возражали. И сейчас мне кажется, что я пью чай с ней вместе, сидя в этой комнате, окруженная всеми ее вещами.

Подождав, пока затихнет мягкое гуденье телевизора наверху, я прохожу по лестнице мимо отца. Он повторит мой маршрут и проведет некоторое время в забитой вещами комнате, а потом закроет дверь до утра.

– Доброй ночи, дорогая.

– Доброй ночи, папа.

Я проспала. Опять. Я поставила себе будильник, но после череды звонков от моего бывшего, которые продолжались до поздней ночи, мне ничего не оставалось, кроме как снова выключить телефон.

Я спешу на работу – вдоль внутренней стены, потом через двор, – низко опустив голову и закрывшись волосами, когда прохожу мимо часовых. Я понятия не имею, тот же это гвардеец или нет, – насколько мне известно, полк сменился, и я прячусь от какого-то ничего не подозревающего валлийца, но не хочу рисковать.

Ввалившись в офис с десятиминутным опозданием, я все равно появляюсь раньше Кевина, так что он будет думать, что я на самом деле пришла на десять минут раньше. Ну, до тех пор, пока Саманта неизбежно меня не заложит.

Сев в кресло, я снова включаю телефон, готовясь мысленно к цунами дерьма от Брэна. Даже когда он не пытался проверить, сколько раз он сможет позвонить мне за одну минуту, он все равно был единственным, чье имя всплывало на экране моего телефона. В универе я была той самой невыносимой девушкой, чья жизнь вертелась вокруг ее парня. Все друзья Брэна стали моими друзьями, поскольку я жила, стараясь быть к нему как можно ближе. Вплоть до нашего разрыва я проводила практически все свое время с ним; никогда не строила планов с кем-то еще, чтобы быть свободной для него.

И не успела оглянуться, как оттолкнула всех своих друзей; когда универ закончился и мы перестали видеться – а это было единственное, что заставляло меня хотя бы здороваться, – все стало еще хуже. К тому моменту, как мы с Брэном стали жить вместе, я могла днями не разговаривать вообще ни с одной живой душой, если у Брэна были не связанные со мной планы. Я, видимо, считала, что если я изолирую себя, покажу ему, что он заменяет мне целый мир, что я люблю его больше всех на свете, то, может быть, в ответ и ему будет достаточно только меня.

Конечно, я ошибалась. И сейчас, когда его нет рядом, нет его друзей и его жизни, в моем телефоне пусто, как в пачке бисквитов, попавшей в руки к моему папе. Я наблюдаю за жизнью моих старых друзей по фотографиям в соцсетях и мечтаю, чтобы кто-нибудь вспомнил обо мне, надеюсь, что они как-то прочтут