и скомканные листы бумаги, и доисторическое кресло, которое я, уподобляясь этажному администратору, уволок из комнаты, где хранился редакционный архив и куда его выставили за непристойный вид. Я любил это кресло. Я любил его за покатые подлокотники, за изъеденные древесным жучком породистые лапы и — главное! — за высокую спинку, на которую можно было опустить голову и, не двигаясь, с закрытыми глазами оживлять перед мысленным взором прочитанные только что страницы.

Мне жаль это кресло. Теща не допустила его в новую квартиру, и его постигла та же участь, на которую она обрекла — и тут следует отдать ей должное — весь тот гостиничный хлам с жестяными номерками, который неизвестно зачем коллекционировала в и без того тесной кухоньке.

Квартиры, конечно, мне тоже жаль, и даже не столько квартиры, сколько моих долголетних грез о ней, терпеливого стояния в редакционной очереди и надежд, которые я возлагал на нее. Речь, собственно, шла не о квартире, а хотя бы о завалявшейся комнатушке, но которая была бы  м о е й  комнатушкой (вот! а кое-кто уверяет, что мне неведом древний инстинкт домашнего очага) и где я мог бы с триумфом взгромоздить свое языческое кресло.

Естественно, что, время от времени сопровождая из библиотеки бывшую жену, я информировал ее о своем грядущем новоселье. Это была единственная новость, которую я мог любезно сообщить ей в ответ на ее новости о нехорошем горле и хорошем почерке сына. Черт побери, должны же быть и у меня новости! Мог ли я предвидеть тогда, что отдаленным следствием моей откровенности явится то печальное обстоятельство, что я останусь не только без квартиры, но и без кресла?

И тут надо сказать главное. Никакого злого умысла, никакого расчета и коварства в действиях моей жены не было. Она вообще не способна ни на что подобное. Просто-напросто она поделилась с мамой радостью: у Вити наконец будет свой угол.

Мама перестала жевать. Мама прищурилась (ах, как хорошо вижу я эту минуту!). У Вити? Свой? Угол? А почему, собственно, у Вити? Почему этот балбес будет праздновать новоселье, а мы — его жена, его сын, его теща — должны еще неизвестно сколько куковать в этой конуре?

Я совершенно убежден, что мама не произнесла вслух этих резонных слов. Выработав пенсионный стаж на своем третьем этаже, она стала превосходным психологом. Она знала, что ее бесхребетная дочь не станет требовать у этого очкастого шалопая, чтобы он удовлетворил ее законное право на квартиру. И уж тем более не будет обхаживать его с дальним прицелом. Поэтому мама избрала обходной маневр. Отныне она не только не ругала дочь за пропитанный молоком хлеб в целлофане, а сама вкладывала его ей в руки. До каких пор, вопрошала она, вы будете жить порознь? Ты здесь, он там, один, неухоженный (мама знала, на что бить. Что Достоевский! Этажные администраторы отечественных гостиниц — вот лучшие психологи мира!), а у вас, между прочим, растет сын. Ему нужен отец. Мальчику нужен отец, это и в календаре пишут.

Несчастный сын… Неухоженный муж… Отрывной календарь… Как устоять против этой бешеной атаки! Что ни день, встречала она дочь вопросом: «Ну что?» — и когда та в очередной раз произнесла, потупившись: «Не приходил», — наверняка радуясь в душе моему исчезновению (я писал сценарий короткометражки), она потребовала, чтобы верная жена навестила занемогшего мужа. «Наденешь костюм», — сказала она. Дочь надела, и пошла, и даже выговорила: «Ты не заболел?» — хотя прекрасно знала, что я не болею никогда.

Вопреки гуманному совету Алины Игнатьевны, рекомендовавшей мне сигануть с десятого этажа, я, по всей вероятности, буду жить долго. В отличие от Володи Емельяненко я даже не знаю, в какой день недели испущу дух. А вот он это чувствует. «Не люблю воскресений», — сказал он раз, а когда я удивился: «Почему, Володя?» (лично я воскресенья обожаю), — ответил после некоторого молчания с виноватой улыбкой: «Мне кажется, я умру в воскресенье».

Неподвижно и как-то боком стояла моя жена посреди захламленной комнаты. Я предложил ей стул. Она помедлила и села. Я нес какую-то околесицу насчет ее трогательного внимания, хотя был не столько тронут, как удивлен. Что ни говорите, а искренность трудно имитировать. Я помню, как все перевернулось во мне, когда она, в горошинах дождя, протягивала мне слегка намокший сверток с отремонтированными ботинками. А тут я был спокоен. Присев на край стола, с улыбочкой отдавал должное ее чудесному костюму.

Вряд ли она слушала меня. Такое обилие комплиментов расточали ей что ни день ее пылкие читатели, что она давно уже перестала воспринимать их. Да и воспринимала ли? Она вдруг медленно подняла руку, как бы собираясь поправить волосы, но не донесла, забыла, и взгляд ее из-под этой замершей руки скользнул по мне пытливо и настороженно.

Сто тысяч вольт подключили ко мне. Сто тысяч! Но не сразу, постепенно, и, пока нарастало напряжение, я оглушенно глядел на нее. Она ли это? Вот уже одиннадцать лет я имел удовольствие знать ее, но хоть какое-нибудь подобие этого жеста, этого взгляда, которые показались мне олицетворением зрелой и таинственной женственности!

Язык мой продолжал что-то плести, а глаза смотрели не веря. Сколько изящества было в посадке головы, в спокойных губах, в маленькой руке с чуть согнутым мизинцем! Я слез со стола. Я провел ладонью по клавишам машинки, и она с треском напечатала что-то. Вслух прочитал я эту абракадабру. Лидия вопросительно посмотрела на меня. Я хихикнул. Начинался наш одиннадцатый день, вторая декада; первая кончилась десятилетие назад сардельками на газетном киоске и моим предложением выйти за меня замуж.

Нечто подобное прозвучало и сейчас, но только из уст мамы, которая спустя несколько дней явилась в редакцию предложить свои услуги в качестве тещи. Какая изысканность в обращении! Какие манеры! Кажется, она даже жевать перестала. На ней были перчатки. И все-таки вряд ли она рассчитывала свои ходы так уж далеко. О квартире думала она, а не о том, чтобы вышвырнуть меня из этой квартиры. Вдруг, надеялась она, он изменится? Зарабатывать станет больше, а ростом станет меньше, и если уж совсем не бросит курить, то хотя бы оставит свои капиталистические замашки: до половины докуривать сигарету.

На другой день я переписал заявление, к великому удовольствию нашего предместкома, которому теперь не надо было ломать голову, как обменять выделенную редакции двухкомнатную квартиру на квартиру однокомнатную для следующего за мной очередника и комнату мне.

То была сложная проблема — спустя год я убедился в этом на собственной шкуре. Когда выяснилось, что ни одна из тещиных