– он усмехнулся. – Все это оптимистично, конечно, звучит, но на деле – слова просто… Концепции успокаивающие, не более того.

– Я вижу! – Павлик выделил это свое «вижу» голосом, блеском глаз и – для верности еще, наверное, – убежденным кивком. – Я вижу! Вижу, а не концепции красивые и бесполезные строю. С концепциями красивыми и бесполезными пусть такие, как отец Фармазон, живут…

– Отец Фармазон? А это еще кто такой?

– Да это прозвище такое партийное. Чин церковный такой, я уж не знаю, как у них там это официально называется, – Павлик одним глотком допил свою порцию «Людовика». – Они же всех своих сотрудников так называют: святой отец, мол! А какой он святой отец, скажите на милость? Вот у нас к нему эта кликуха, уж извините, и приклеилась – отец Фармазон.

Игорь Сергеевич размял шею, сложил руки «домиком» и изрек задумчиво:

– Час от часу не легче… И что он, отец Фармазон ваш?

– А с чего это он мой? – тут же немного взбудоражился Павлик. – Он не мой вовсе, а свой собственный, вообще-то. Или церковный, если уж рассуждать начать…

Его собеседник с примирительной улыбкой пошел на попятную:

– Да бог бы с ним! И что он, отец Фармазон-то этот?

– Да мы с ним один раз схлестнулись, как раз про бессмертие спич и зашел. Про душу, бога и прочие абстракции. Я его в лоб тогда и спросил: а что это такое – душа? Объясни, говорю, святой отец, мне неразумному! Вот он и начал мне сиськи мять… Ну не мне, конечно, – Павлик чуть смутился и виновато поглядел на Игоря Сергеевича. – Вы меня за жаргон уж извините, – милая же улыбка получалась у него в такие моменты, искренняя, – привык так, не выбирая слов особо.

К Игорю Сергеевичу вернулось его обычное благодушное состояние, он со смехом замахал на юношу руками:

– Да бросьте вы, Павел, расшаркиваться. Продолжайте лучше про отца Фармазона этого.

– А что тут продолжать-то? Тут и продолжать нечего: мял он сиськи, мял, но по существу-то ему сказать абсолютно и нечего! Все про вечное мне рассказывал, про нечто этакое, невещественное!.. А я ему – давайте, знаете ли, святой отец, без «воды» этой вашей! Вы мне конкретно скажите: что это такое – душа, про которую вы в храме своем прихожанам вещаете? Так он полчаса мне про невещественное и непознаваемое и расписывал, но, кроме как про то, что вечная она, душа то есть, так ничего толком сказать и не смог. А потом еще и про их батюшку брякнул – помер недавно батюшка у них. Я его опять в лоб спрашиваю: каким макаром батюшка умер, если он, батюшка, в смысле, – душа вечная?

– И? – Игорю Сергеевичу разговор опять стал явно интересен.

– А что – «и»? – Павлик широко взмахнул рукой. – Тут он вообще в лужу сел, после вопроса этого моего. Не, говорит, так-то если рассуждать, то оно, конечно, живой, дескать, батюшка-то. А я ему опять: так жив он или помер?!

– А он что? – хозяин кабинета улыбался и вовсю получал от беседы нескрываемое удовольствие.

– Да ничего, – Павлик опять махнул рукой, – снова начал ужом на сковороде елозить. Я уже ему – совсем прямо, как к стене припер, чтобы уж ни в сторону, ни назад. Вон, говорю, похороны у вас – через день на кладбище. Отпеваете, хороните, народ причитает, плачет. И все стоны сплошные: представился-де раб божий. «А кто представился-то, – спрашиваю, – в результате, если живет-то у вас в христианстве душа?» Так он мне, – Павлик аж прыснул, – и заряди в ответ: «Один, – говорит, – помер, человек который. А душа, конечно, вечная»…

– А вы? – Игорь Сергеевич просиял улыбкой и глотнул из бокала.

– Да ему тогда совсем «карачун» пришел, – Павлик снова повеселел. – Я ж его к стене окончательно-то и припер. Кто, спрашиваю, живет-то у вас, отец святой, в итоге – человек или душа эта ваша, вечное не пойми что? А он мне в ответ: оба, говорит, живут. И человек живет, и душа. Один, говорит, помирает, а вторая – вечная! Но тут-то я, конечно, – он немножко смущенно потупился, – постебался над ним всласть. Да и как не стебаться, если у него каша такая в голове! Двое у него живут! – Павлик хмыкнул, – Каким образом живут, спрашивается? Если человек живет, что тогда душа делает? А если душа живет, то человек тогда чем занят? Короче, Игорь Сергеевич, у отца Фармазона фарш в голове сплошной, если разбираться начать. Нету у него ни знаний, ни веры настоящей! Одни концепции сложносочиненные и мертвые, от которых ни ему самому не легче, ни пастве его. Я вам его потому в пример и привел, когда о концепциях бесполезных говорил, пусть и нарядных, на первый взгляд, и жизнеутверждающих.

– Ну ладно, отец Фармазон ваш – понятно, – хозяин кабинета улыбаться не переставал, но и отступаться тоже не собирался, – Хорошо-хорошо, не ваш он, отец этот. А вы тогда как себя определяете? Если душа вас не устраивает?

– Тайна, – Павлик кинул взгляд за спину Игоря Сергеевича на картину неизвестного художника, – Тайна и есть, одним словом. Ни определить, ни ярлык навесить… По-другому и не скажешь…

– Разницы, честно говоря, не вижу. Отец Фармазон про душу ничего сказать не смог, так и вы про тайну вашу ничего толком объяснить не можете? Разница-то в чем, не улавливаю?

– А тут не в названии дело и не в определении. Тут вопрос вообще в другом: чувствуете вы себя или нет. Душа там или тайна – это вопрос терминов, согласен. Важно, чувствуете вы эту душу или, если хотите – тайну, или нет. Если чувствуете – вам пофиг, как называется это, а если нет – хоть синхрофазотроном назовите да описание дайте на пятьсот страниц, что толку-то от того?

Игорь Сергеевич смотрел теперь с сомнением.

– А как вы себя чувствуете-то? Тайну эту вашу то есть?

– Никак, – Павлик убежденно помотал головой. – Я ее, тайну то есть, вообще никак не чувствую и не могу, – он улыбнулся. – А вот она – тайна то есть – вполне себе чувствует себя. Временами, конечно, – он нахмурился и снова бросил взгляд на картину, – Временами, Игорь Сергеевич, тайна себя помнит и чувствует. А потом – хлоп! – и опять амнезия. И все – конец тайне, а она опять себя Павликом ощущает. И тут бейся – не бейся, а кроме слова «тайна» уже ничего и не остается. Одни воспоминания смутные, – он искоса посмотрел на собеседника и развел руками.

– Мда… В загадочном мире вы живете! Кришна, Иегова, рептилоиды,