сжечь тело, уничтожив тем самым возможность добыть объективные доказательства. Проверить достоверность истеричного заявления психопатки, вознамерившейся хоть как-то прославиться, он не пожелал. Фактически лишил следователей обязанности установить истину, а ведь оснований для иной версии было предостаточно: сразу после ранения Ленин твердил, что стрелял в него мужчина, а в больнице не раз спрашивал, задержали ли того человека. Однако подозреваемый был уже застрелен при задержании в тот же день.

Таким образом, сознательно и злонамеренно общественности кем-то навязывался однозначный вывод, что Дзержинский и Свердлов повязаны единым умыслом — в случае смерти вождя, раненного отравленными пулями и тяжко страдавшего, завладеть властью. Неслучайно один в первый же день после трагедии решительно сел в кресло кабинета председателя Совнаркома и откровенно дал всем понять, что не собирается его покидать до выздоровления больного, а второй, командующий крепкой и зубастой армией верных бойцов, стал его надёжной охраной.

Желающих противопоставить себя этим двум великим или хотя бы возразить, не находилось.

Дзержинский пропадал в Кремле, его чаще видели выходящим из кабинета Свердлова и реже — входящим к Сталину. В "конторе" он появлялся к ночи, грознее тучи, с маской покойника на почерневшем лице.

Ягода, наслышавшийся всего этого и принимавший участие в Питерской кровавой бойне впервые, тяжело воспринял происходящее. Поразмыслив, он поспешил податься из чекистов снова к Подвойскому в инспектора. Разгорающаяся в республике после объявления красного террора война, конечно, не была ему "мать родна", но Военная инспекция занималась вопросами наведения порядка в регулярных военных формированиях, а не злодейскими казнями гражданских, да и участвовать в разборках великих ему не хотелось. У него не было уверенности, кто победит.

V

Ну а что ж Буланов?..

Плюгавенький, словно ещё при родах уроненный бабкой-повитухой, подчинённый Генриха уступал ему во всём, как будто следовал известной заповеди чиновника ниже рангом. С вечно слезящимися белёсыми глазками в круглых невзрачных очёчках, сползавших с длинноватого носа, с кривоватыми тонкими ножками в сапогах до колен и носками внутрь убогий этот человечек невесть каким сумасшедшим ветром был занесён в грозную "контору". Если б не кожаные штаны, куртка и фуражка, которые он не снимал, казалось, и отходя ко сну, — вылитый лакей дешёвого кабака.

Всё так.

Однако будь кто повнимательней, уловил бы мелькавший порой пронзительный настороженный взгляд существа, наученного в жизни многому, взгляд хищного зверька, вечно опасавшегося внезапного укуса или удара сзади и готового достойно огрызнуться.

На первых порах присматриваясь к странному сотруднику, Ягода с неприязнью и брезгливостью отметил его холуйскую угодливость сутулиться при входе в кабинет, прижимая обеими руками к животу пачку бумаг как великую драгоценность. Однажды, не видя нужды в их большом количестве, когда достаточно было лишь одной папки с докладом, Ягода не сдержался с замечанием и невольно опешил — у новичка вдруг прорезался голос! Тот вежливо, но достаточно внятно намекнул, что некоторые из начальства иногда испытывают потребность глянуть фактический материал, подтверждающий выводы по тому или иному тезису или разделу доклада, сверить аналитику со статистикой, поэтому чтобы не бегать взад-вперёд… Тонким был брошенный укол, но уж откровенно наглым. Почти незримая ядовитая усмешка при этом скривила его губы, и лишь Ягода вскинул глаза, исчезла, но Генрих её не прозевал. Азарт ткнуть носом зарвавшегося невежду взыграл над рассудком. Щепетильный в подобных ситуациях, сам большой дока в бумаготворчестве, обученный крючкотворству ещё в Военной инспекции Подвойского, он проникся неистребимым желанием поставить выскочку на место и всерьёз, как никогда, углубился изучать поданный документ. Однако, постепенно остывая, убедился в недюжинном мастерстве бумажного червя. Доклад был выполнен солидно, логичной цепочкой следовали вывод за выводом, нужные политические заключения базировались на умело заложенном фундаменте бесспорных фактов. Всё, что требовалось, выпирало наружу, будто само собой. Одним словом, состряпано отменно.

"Умён, сукин сын, — жевал губы Ягода, — не зря отец-лесник деньги на твоё обучение потратил, но, видно, чтобы авторитет среди сверстников завоевать из-за физической тщедушности, чрезмерно занимался ты и самообразованием. Чем ещё достигнуть превосходства? Тщеславие и высокомерие так и прут из тебя, пытаешься, а скрыть не в силах". Заметив, как Буланов ёрзал на стуле, вытягивая шею, когда, не спеша водя карандашом по строчкам, одолевал он текст доклада, как заливалось пунцовой краской его лицо, лишь останавливалась рука, Генрих, не справляясь с чувствами, вдруг принялся перечёркивать абзац за абзацем, а то и целые страницы, пока не очнулся и сообразил, что текст-то как раз стоит того, чтоб над ним не издевались.

То был проект секретного доклада, готовящийся к февральскому Президиуму ВЧК об антиправительственной деятельности партии левых эсеров, прежде чем их судить.

Если раньше он без особого внимания пролистал личное дело Буланова, прибывшего в аппарат из Пензенской ЧК, то затребовав его заново, Генрих засел над ним основательно, специально выкроив свободный вечерок. Недоумение овладело им с первых же страниц. Хмурясь и негодуя, досадовал над обескураживающими куцыми записями: "В Первую мировую служил в запасном полку (Саратов)…", "в Гражданской войне не участвовал…", "по профессии землемер, работал в уездном продовольственном комитете делопроизводителем (1917–1918), заведующим продовольственным управлением (1918), заведующим рабочим снабжением…" и вдруг — "ответственный секретарь Инсарского уездного комитета РКП(б) Пензенской губернии", откуда прямиком в губернскую ЧК?..

"Вот тебе и пензенская землеройка! — вскочив на ноги и забегав по кабинету с запалённой папироской, схватился за голову Ягода. — Глубоко этот червь врос-вкопался! Из складских закромов, где в войну, в голодомор отсиживался, прополз на брюхе аж до партийной головки, оттуда в чека втёрся и к нам на самый верх сумел забраться!" Искреннему его изумлению не было предела. Эмоции выплёскивались через край вместе с отборным матом. Что в том было больше: яростного негодования, гневного возмущения или совсем неуместного невольного восхищения "подвигами" изощрённого авантюриста — надо ли разбираться? Буланов не походил на тривиального пройдоху и плута — к однозначному выводу твёрдо пришёл Ягода.

Копаясь далее в бумагах, он ткнулся в написанную грамотно и красивым почерком автобиографию, в которой автор, скромно сэкономив на себе, пространно расписывал географию и историю родных мест, упоминал, что мордовский его городок получил название от реки Инсар, иначе "осоковое болото", что свободолюбивые его предки, одни, присоединившиеся к разинцам, брали штурмом Пензу, а другие спустя двести лет били французов в ополченских отрядах. "А это зачем влепил сюда, хитрец? — зачесал затылок Ягода. — От чрезмерного ума? О себе-то полслова. Накатал бы с кем харчами делился? Ну погоди, болотный упырь, об этом я тебя попытаю…"

В самом конце личного дела из прилепленного намертво к корке картонного кармашка ему с трудом удалось