Талант – вещь невероятно обаятельная и сильная. Особенно сильная вещь – такой цепляющий, оказывающий прямое действие и при этом современный талант, как у Бродского. Возможность соотнестись с этим талантом (даже, например, в попытке его ниспровергнуть) – кажется – возвысит любое эго, наполнит смыслом любое построение. Так что даже то, что теперь называют идеей «русского мира», с Бродским на борту вроде бы должно выглядеть менее уныло и кликушески, чем в своем натуральном виде.

И точно так же талант – вещь непокорная, живущая по собственным правилам, не укладывающаяся в рамки доктрин. Бродский мог написать «На независимость Украины» и быть совершенным западником, писать рождественские стихи и резко негативно относиться к любому институализированному христианству, а более всего к православию, любить империю как «античную» идею – и ненавидеть имперские проявления своего отечества. В его поэтику все это укладывается без зазоров. В убогую концепцию сермяжного патриотизма не укладывается ничего из этого – даже его антиукраинской грубости там тесно.

Так что нечего твердить – он патриот, как мы, он имперец, как мы. Врете, подлецы: он и патриот, и имперец – не так, как вы, – иначе. И вашему «русскому миру» его не поймать.

У меня самой к Иосифу Бродскому отношение запутанное. То есть я безусловная поклонница его как поэта. «Натюрморт», «Осенний крик ястреба» – это, по-моему, одни из лучших стихотворений, написанных на русском языке. Я здесь не оригинальна, да. Так не всегда же быть оригинальной.

С Бродским-человеком сложнее. Ну, вот, для примера, такая история.

В 1992 году мы с моим тогдашним мужем приехали по стипендии в нью-йоркский Колумбийский университет, и через какое-то время я достала бумажку с телефоном, которую мне дал мой отец, и, собравшись с духом, позвонила Бродскому. Он принял нас очень радушно и сразу. Он и его жена Мария (одна из самых красивых женщин, которых я видела в жизни, – знаю, что я и здесь неоригинальна, ну и пусть) пригласили нас на ланч у них (тогда еще на Мортон-стрит), а потом весь день водили по Вилладжу и Сохо – поили в барах, кормили китайским и т. д. И почти все это время он говорил о своем прошлом, о своих «прошлых» друзьях – то есть о тех, кого я знала и любила, – говорил о них очень плохо, зло. Меня корежило, но я молчала, потому что это же был Он. Муж плелся сзади, требовал, чтоб ему показали СиБиДжиБи. Иосиф Александрович сказал, что понятия не имеет, что это такое, и продолжал свои речи.

Вечером мы сели в кафе, заказали кофе, а мой муж – виски. Отхлебнул, посмотрел на понурую меня, посмотрел на Бродского и сказал: «Ну вы сами-то, конечно, понимаете, что стихи Брюсова гораздо лучше ваших?!» Я никогда не забуду лицо Бродского в этот момент. И мне до сих пор стыдно. Хотя некоторое злорадство во мне сохранилось до сегодняшнего дня.

Брюсов, думаю, был выбран из-за двух первых букв. А поэт Бродский великий, и с этим ничего не поделаешь. Да ничего и не стоит делать.

15.05.2015

Если б этой книжки не было, ее надо было бы выдумать. Но проблема в том, что выдумать, то есть написать так – без слезливого восторга и без злобной мстительности, без мелочного выяснения отношений ни с покойником, ни с живыми и в то же время с полным пониманием калибра и совершенной особенности своего «героя» – может очень мало кто. Когда же на место «героя» подставляешь конкретно Иосифа Бродского, положение становится и вовсе отчаянным.

Потому что определение «великий поэт» прикрепилось к нему теперь чуть ли не официально. И прислониться к этой славе, предъявить свое в ней участие, с одной стороны, невероятно заманчиво, а с другой – слишком уж он наш современник. Признать же своего современника (не говоря уж – своего знакомца) великим – дело не самое приятное.

Потому что его поэзия слишком многим доступна и допускает декламацию с завыванием и девичьи слезы. Да и вообще прямой и бесповоротный успех (в том числе – премиально-денежный) многим кажется неподобающим для истинного поэта. Так что в некоторых кругах любовь к Бродскому считается чуть ли не дурным тоном, а на место «главного поэта современности» выдвигают альтернативных кандидатов, которых будто бы затмила его шумная и, как утверждают, отчасти срежиссированная слава.

Потому что память о нем как о «человеке» слишком жива, так что знаменитые пушкинские слова о гении, который «мал и мерзок – не так, как вы, – иначе», в этом случае кажутся не совсем подходящими. Например, высокомерен и зависим от репутаций (в том смысле, что его отношение к человеку во многом определялось тем, каково было его место в западной интеллектуальной иерархии) Бродский был ну совсем как многие из тех «нас», кому удалось пробиться на Западе.

Потому что все это не может ни заслонить, ни отменить того, что его стихи проникают в самые нетренированные души, что они захватывают и не отпускают, что соприкосновение с ними хотя бы на время меняет мир – то есть они делают то, что и должна делать поэзия. И что нет, давно нет кругом ничего сравнимой силы поэтического действия.

Из-за всего этого вспоминание, писание и даже говорение о Бродском почти всегда приобретает какую-то склочность. Почти всегда – но не в этом случае.

А ведь Эллендея Проффер – не то чтобы какой-то холодный невовлеченный иностранный наблюдатель. С Бродским она и ее муж, филолог Карл Проффер, познакомились по «наводке» Надежды Яковлевны Мандельштам в 1969 году – за два года до того, как они, установив в подвале своего дома в мичиганском городке Энн-Арбор наборную машину IBM, основали издательство «Ардис» (поименованное вслед за поместьем из набоковской «Ады»), заслуги которого перед русской культурой просто невозможно сосчитать. С тех пор отношения Профферов с Бродским прошли стадии от ближайшей дружбы (именно к ним в Мичиган он приехал, как только получил американскую визу) – через охлаждение (некоторые их конфликты Эллендея описывает в книге) – до взаимного понимания неотменимой уже связи (знаменитое эссе «Меньше единицы» посвящено памяти родителей поэта и памяти Карла Проффера, умершего в 1983-м).

Но при всей душевной вовлеченности, при всей явно до сих пор жгущей памяти о нежности дружбы и горечи обид Эллендея Проффер ни на минуту не теряет в этом тексте трезвости. (Замечательный – разумеется! – перевод Виктора Голышева эту трезвую интонацию подчеркивает.)

И даже больше: тут, на этом материале, в разговоре о человеке, по поводу биографии, поступков, высказываний, стихов которого поломано столько копий, как-то особенно остро понимаешь, какая это важная вещь – трезвость.

Потому что о чем, собственно, эта книга? О том, как в конце шестидесятых в Россию приехала молодая американка, образованная, любящая литературу, открытая миру. Как она и ее муж встретили поэта, дар которого был очевиден, пронзителен и обаятелен. Как потом этот человек прошел на их глазах и с их участием головокружительный путь. И это, как ни странно, довольно трудно рассказываемая история.

Чтобы рассказать ее без мелочности, без раздражающего давления на читателя, необходимо умение обуздывать собственные амбиции и в то же время не терять уверенности в себе. Нужна решимость не предавать свои взгляды, но и не выдвигать их как единственно возможные. Нужна ирония и спокойствие. И навык отличать главное от неглавного. Все это в маленькой книжке Эллендеи Проффер есть. Редкое качество для воспоминаний. Для воспоминаний о Бродском – редчайшее.