Большинство откликов сводятся к возгласам возмущения и даже проклятиям, а самые толерантные звучат примерно так: «Конечно, она может жестоко принуждать своих детей заниматься фортепиано и скрипкой – точно так же, как миллиард ее соседей, но таким способом она уж точно не превратит своего ребенка в Джими Хендрикса». Правды ради следует отметить, что соседей у госпожи Чуа все же не миллиард (потому что живет она не в Китае, а в США), что старшая дочь ее, не став действительно Джими Хендриксом, исполняла Прокофьева на сцене Карнеги-холла, а книга «Боевой гимн матери-тигрицы» – это не хвастливая история победы, по поводу которой можно было бы так яриться, а полная горечи хроника поражения.

«Скрипка для меня была символом превосходства, чистоты, глубины. Символом противостояния торговым центрам, мега-кока-колам и подростковой моде. В отличие от слушанья айпода, игра на скрипке требует усилий, концентрации, четкости и вдохновения. Скрипка символизировала уважение к чужим знаниям, иерархии, высоким стандартам и – к родителям». И вот младшая дочь «матери-тигрицы», четырнадцатилетняя Лулу, наотрез отказалась играть на этом символическом инструменте – после одиннадцати лет невероятных трудов, многочасовых занятий, неистовых ссор и вполне блистательных успехов. Произошло это, кстати, не где-нибудь, а на Красной площади, на веранде известного кафе, примыкающей к стене ГУМа.

«Мы решили взять блины с икрой, чтобы празднично начать наш первый московский вечер. Но когда икра прибыла – тридцать долларов за крошечную плошечку, Лулу сказала: „Ух, гадость“ – и отказалась даже притронуться. Я разозлилась: „Лулу, ты ведешь себя как дикарь – мы в России, а ты отказываешься попробовать икру. И не строй из себя бунтарку – нет ничего более типичного и скучного, чем американский подросток, который отказывается попробовать что-нибудь новое“. – „Извини, что разочаровала тебя, – закричала Лулу. – Я ведь не настоящая китаянка. И я не хочу ею быть! Я ненавижу тебя! Я ненавижу твою скрипку! Я ненавижу мою жизнь! И я сейчас разобью этот бокал!“ В воздух взлетели брызги и осколки, раздались восклицания – все в кафе смотрели на нас. Я встала из-за стола и побежала – сорокашестилетняя плачущая китайская женщина на каблуках. Я пробежала мимо Мавзолея Ленина и так до конца Красной площади. А дальше я не знала, куда бежать».

Для русского читателя в книжке Эми Чуа есть много понятного и даже родного. И совсем не потому, что самая ее драматическая сцена разворачивается в сердце нашей родины, а потому, что главный конфликт – между воспитанием «по-китайски» и воспитанием «по-западному» – отражает (в гипертрофированном, конечно, виде) конфликт между тем, что у нас считается воспитанием «советским» и воспитанием «новым».

А боль и раздражение американской китаянки созвучны (тоже в гипертрофированном, конечно, виде) сегодняшним ощущениям тех здешних родителей, которые по старинке считают, что учиться лучше, чем образовываться, что хорошая отметка принципиально лучше плохой и что если уж чем-то заниматься, то с полной отдачей, а иначе не стоит и время тратить.

Эми Чуа родилась в Америке в год Тигра (что отражено в названии ее труда) в семье китайских эмигрантов-интеллектуалов – ее отец был профессором математики в Беркли. Но ее воспитание было, как она пишет, «типично китайским» без всяких скидок. «Дома мы должны были говорить по-китайски – за каждое случайное английское слово полагался болезненный удар палочкой. Каждый вечер мы дополнительно занимались математикой и музыкой. Никакие отметки, кроме пятерок, вообще не предполагались. Однажды я заняла второе место в конкурсе по истории, и мой отец сказал: „Обещай, что больше никогда так меня не опозоришь“».

При этом опыт своего детства мемуаристка оценивает как безусловно позитивный. И встретив в юридической школе Гарварда своего будущего мужа Джеда Рубенфельда (ныне известного писателя, автора бестселлера «Убийство по Фрейду»), она договорилась с ним о следующем: взамен на то, что дети будут исповедовать иудаизм, воспитываться они будут «по-китайски».

Последнее в конкретных терминах, например, означало: «Что пять с минусом – плохая оценка. Что дети должны заниматься только теми внешкольными дисциплинами, в которых они могут выиграть медаль. Что медаль должна быть золотой». А также несло следующий список запретов: «Оставаться ночевать у друзей. Участвовать в школьной пьесе. Жаловаться на то, что не участвуешь в школьной пьесе. Не быть лучшим учеником по любому предмету, кроме физкультуры. Смотреть телевизор и играть в компьютерные игры. Самостоятельно выбирать себе внешкольные занятия. Играть на каком-нибудь инструменте, кроме фортепиано и скрипки. Не играть на фортепиано и скрипке».

Фортепиано и скрипка (и классическая музыка в принципе) стали стержнем противостояния Эми Чуа западному воспитанию, основой ее тяжелой борьбы – она проводила часы и часы, репетируя с девочками, заставляя их, крича на них, она изучила основы музыкальной педагогики и теории, она потратила состояние на учителей и качественные инструменты.

В каком-то смысле освоение фортепиано и скрипки можно даже назвать противостоянием современной западной цивилизации, заточенной под то, чтоб быть счастливым. Настоящее, глубокое овладение такими инструментами предполагает долгие часы утомительных упражнений и неудач – то есть долгие часы несчастности. (Когда София, та самая старшая дочь, дошедшая до «Карнеги-холла», только начинала заниматься фортепиано, родители заметили на инструменте следы зубов – ребенок в отчаянии кусал своего мучителя.) Но китайское воспитание вообще не имеет в виду счастья, пишет Эми Чуа, оно имеет в виду силу и совершенствование, но не счастье.

Причем оно предполагает несчастность не только детей, но и родителей. «Меня часто спрашивали, для кого я это делаю: для себя или для детей. Что тут ответить? В отличие от своих западных друзей, я не могу сказать: „Это, разумеется, очень тяжело для меня, но я должна позволить своим детям сделать свой собственный жизненный выбор. Мне это очень трудно, но я не вмешиваюсь“. Сказав такое, они обычно выпивают бокал вина и отправляются на йогу, в то время как я остаюсь дома, и кричу, и добиваюсь того, чтоб мои дети меня ненавидели».

Она почти добилась этого – во всяком случае, Лулу смогла примириться с матерью только после того, как, бросив наконец скрипку, стала «обычным американским подростком». Хотя – благодаря четырнадцати годам «китайского воспитания» – все же совсем не таким, как большинство американских детей, которые, согласно недавним исследованиям, занимают в мире в среднем 24-е место по успеваемости (после французов, венгров, словенцев, после ненамного опережающих их россиян). Китайские школьники занимают первое место во всех дисциплинах.

Согласно другому исследованию – изучающему то, как дети оценивают свою работу, вне зависимости от реальных результатов, – примерно 40 % американцев уверены, что у них «прекрасные успехи в математике» (притом что только 7 % смогли справиться со стандартным тестом).

В принципе книжка Эми Чуа – как раз про это. Про стремление быть настоящим, взаправдашним в этом тумане самообмана. Пока все кругом в обязательном порядке умилялись неумелым потугам и чувствовали себя абсолютно счастливыми, она работала над тем, чтобы ее дети делали что-то неоспоримо прекрасное и делали это неоспоримо хорошо – даже ценой их и своей временной несчастности.