И он перевел испуганный взгляд сразгоряченного дракой Никиты Афанасьевича на молодого человека, лежащего наземле. Черный костюм того был теперь весь в пыли, крови и приобрел серо-красныйпятнистый оттенок, шляпа валялась вне пределов видимости, зато можно былоубедиться, что нежданный гость чрезвычайно белобрыс, светлокож и обладаетмощной нижней челюстью, изрядно теперь искровяненной (как, впрочем, и нос его,а под закрытым правым глазом набухал изрядный синяк... для полноты картины).Говорят, выдвинутые вперед подбородки свидетельствуют о силе характера, однако осиле кулаков уж точно не свидетельствуют, в этом и Никита Афанасьевич, и Афонямогли вполне убедиться. Как-то так вышло, что они, не задавая лишних вопросов,оба разом набросились на неожиданного гостя... вернее, на этого внезапнопоявившегося фехтовальщика, который пытался тыкать в Никиту Афанасьевичашпагой. А поскольку шпаг у них при себе не имелось, работали кулаками. То естьсначала оружие было ловким приемом (назывался сей прием «палка суковатая, наземле валявшаяся») из рук незнакомца выбито, ну а потом в ход пошлиисключительно кулаки, которыми и Никита Афанасьевич, и Афоня владели весьмаловко, всяко лучше, чем незнакомец... результатом чего и стала победа – полнаяи окончательная, но весьма кровопролитная. И повлекшая за собой человеческиежертвы... во всяком случае – одну. Именно поэтому так испуганно и воскликнулАфоня:

– Да не убили ли вы его?!

– Я?! – возмущенно повернулся к немудядюшка. – Экая наглость! Да моего тут участия, в виктории сей,практически не было. Я просто не мог поспеть за вашими мелькавшими кулаками. Выс такой лютостью накинулись на сего несчастного...

– Несчастного? – возопил Афоня. –Ничего себе! Да вы, кажется, позабыли, что сей «несчастный», как вы егоназывать изволите, едва только не вонзил в вашу грудь острие своей шпаги. Икабы не моя вам преданность, кою вы «лютостью» обозвали, вам совсем худопришлось бы! Я токмо ради вас... я ради вас токмо... – И при этихсловах Афоня даже задохнулся от переполнявших его чувств, даже поперхнулся изакашлялся так, что Никита Афанасьевич принужден был чувствительно похлопатьего по спине, дабы помочь продышаться.

– Что же это получается? – усмехнулся оннаконец. – Незнакомец сей накинулся на меня со шпагою, дабы защитить вас.Вы полезли на него с кулаками, защищая меня. А я, выходит, тут и ни при чем?Этакое яблоко раздора.

Афоня поспешно кивнул:

– Именно так! Именно что яблоко раздора!Недосягаемое, недостижимое и такое желанное...

И голос его снова задрожал от нежности ивожделения.

– Ах, да оставьте вы ваши глупости, –отмахнулся Никита Афанасьевич, ничуть не ощущая себя польщенным. – Не доних, поверьте. Суть ведь в том, что мы с вами – из самых лучшихпобуждений! – отмутузили незнакомого человека до полусмерти. Вот уж,воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад! А если, храни господь,избили мы его не до полу-, а до полной смерти? Тогда как быть? Кошмар, ей-богу.Главное, обидно, что имени-прозванья его не знаем, не ведаем... случалось мнена войне, конечно, убивать тех, кого даже толком разглядеть не мог, но здесь...не по себе, тошно мне от этого.

– Может быть, поглядеть в его карманах? –нерешительно предложил Афоня. – Правда что: надо знать, кого хотя быпоминать, если он и в самом деле того... мертвый.

И Афоня на всякий случай перекрестился, апотом и еще раз, и другой, и третий... А поскольку крестился он то на манерправославный (десницей, по-старинному выражаясь), то – на католический (шуею),вот и вышло, что обе руки его оказались заняты, а потому неприятную обязанность– шарить за пазухой бесчувственного, а может статься, и мертвого человека –пришлось взять на себя Никите Афанасьевичу.

Сердито косясь на Афоню, так ловкоувернувшегося от сего занятия, он вынул-таки из– под борта черной суконнойкуртки аккуратно сложенную бумагу и развернул ее. Да так и ахнул:

– Батюшки! Да сие по вашей части, Афоня!Письмо по-аглицки писано!

Афоня мигом бросил креститься и подскочил кдядюшке.

– И правда! – воскликнул он, заглянув вписьмо. – Ого, как интересно! – И принялся беззастенчиво разбиратьсухой, угловатый, резкий почерк.

– Да читайте же вслух, – не выдержалНикита Афанасьевич. – Знаете же, что я по-аглицки не столь уж силен.

В это мгновение Афоня поднял на него глаза, иНикиту Афанасьевича поразило их выражение. В них сквозил если и не страх, товеличайшая обескураженность.

– Что? – мгновенно насторожился НикитаАфанасьевич. – Да читайте вслух, говорено же!

Афоня повиновался:

«Писано в Санкт-Петербурге, такого числа,такого-то месяца, 1755 года.

Дорогой Гарольд, дорогой племянник, мое письмоты получишь с фельдъегерской почтой в собственные руки, и сие должно убедитьтебя в его превеликой важности как для тебя, так и для меня. Немедля пополучении письма ты должен выехать в Россию, причем вопрос об отъезде нужнорешить самым безотлагательным образом. О дате отъезда, а также о приблизительномвремени прибытия в Санкт-Петербург уведомь того же фельдъегеря с тем, чтобы онсообщил сии даты мне. Я буду ждать тебя с превеликим нетерпением, кое, от душинадеюсь, передастся и тебе, поскольку речь идет не только о защите интересовЕго Величества короля здесь, в России, а значит, о преуспевании всейВеликобритании, но и о твоей собственной карьере.

Помнишь, ты мечтал совершить нечто, чтомгновенно возвысит тебя над прочими молодыми дипломатами, кои вынужденыстрадать от рутины и предвзятого отношения стариков, как ты выражался о таких,как я, мастодонтах дипломатического искусства? Ну что ж, я предлагаю тебесовершить истинный подвиг, который, как то и положено, потребует от тебяпринесения некоторых жертв, но который также позволит тебе и возвыситься надравными. Причем возвыситься весьма значительно. Ведь если интрига, мноюзамысленная, окажется успешно осуществлена, мы будем вознаграждены ЕгоВеличеством, причем весьма щедро, у меня нет в этом никаких сомнений. Итак,Дональд, ты должен выехать незамедлительно. Чтобы побудить тебя не мешкать,скажу лишь, что провал эскапады, в коей ты должен принять участие, означаеттакже мой несомненный провал, а может быть, и отзыв в Лондон, что в даннойситуации равносильно будет отставке, причем отнюдь не почетной. Суди же сам,что станется в таком случае с твоей карьерой и с благосостоянием, кои зиждутсяна моей поддержке, а вовсе не на щедротах твоего отца, уродившегося величайшимскупцом на свете?