– Да она меня давно укусила! – вскричалАфоня, вскакивая с земли с поистине поразительным проворством и вновь бросаяськ Никите Афанасьевичу с явным намерением продолжить обниматься, однако тот былуже настороже: столь же стремительно поднялся на ноги и выставил впередполусогнутые в локтях руки со стиснутыми кулаками.

– Не советую неистовствовать, –предупредил он холодно. – Не то нарветесь на такой удар, что хорошенькаямордашка ваша надолго будет изуродована.

– Ну вот! – с запальчивой плаксивостьювозопил Афоня. – Сами говорите – мордашка хорошенькая... отчего же вы нежелаете...

– Нет, вы в самом деле спятили, чертоводитя! – оскорбленно выкрикнул Никита Афанасьевич. – Я вам что, старыйпотаскун, чтоб на всякую приглядную рожицу облизываться? Да и вы, кажется,забыли, какие именно чувства я могу испытывать к вам? А между тем поцелуи вашивыражали отнюдь не родственную любовь к дядюшке!

– Насколько я знаю, родство наше некровное, – с прежним пылом возразил Афоня. – Когда наш дедушкаженился на моей бабушке, у нее уже была дочь – ныне моя матушка. То есть мыникакими запретными узами не связаны, вы мне не по родству дядюшка, а посвойству, и когда б вы пожелали, мы могли бы...

– Я весьма признателен, что вы наконец-тоупомянули о моих желаниях, – усмехнулся Никита Афанасьевич – да стольядовито, что Афоня побледнел от обиды.

– Вы что хотите сказать? – спросил онупавшим голосом. – Я не вызываю у вас никакого желания?

– Ни малейшего, – со скукой в голосеответил Никита Афанасьевич. – Ни проблеска оного! И признаюсь вам: если досей минуты вы казались мне весьма забавны и приятны, то сейчас мне даже глядетьна вас тошно. И мои намерения пригласить вас погостить в Лизино подольше теперьразвеялись как дым.

– Что? – выдохнул Афоня, и егопобледневшее лицо сделалось вовсе белым, известковым. – Вы меня прочьотсылаете?

– Отсылаю, – кивнул НикитаАфанасьевич. – Немедленно по возвращении в имение я велю закладывать вашэкипаж с тем, что вашего духу уже нынче в Лизине не было!

– Господи, да за что же?! – потрясенновозопил Афоня. – Да мыслимо ли за любовь карать столь беспощадно?!Смилуйтесь, Никита Афанасьевич, свет очей моих, сокол ясный! Не гоните меня!Ежели моя любовь вам претит, я о ней молчать стану. Буду как и прежде – простодруг ваш, просто Афоня. Ни взглядом, ни словом не выдам, что на сердце у меня.Только не гоните!

Голос Афони дрожал, большие серые глазаказались еще больше от слез, губы тряслись совершенно по-детски. Да уж, отодной только разлуки с дядюшкой так не плачут, не приходилось сомневаться, чтоАфоней владеет чувство, весьма далекое от родственной и даже свойственнойпривязанности!

Николай Афанасьевич угрюмо взглянул на егорасстроенное лицо:

– Нет, дитя мое, ничего не выйдет. Не зряговорят: что в сердце вари?тся, то в лице не утаится. А у вас мордашка нетолько хорошенькая, но и весьма живая и выразительная. Ни одно чувство скрытьне сможете, вмиг отразится на ней. А все эти страсти противоестественные мне,знаете ли, весьма претят.

– Противоестественные?! – повторил Афоня,и по его лицу видно было, что он глубочайшим образом потрясен... прав, прав былНикита Афанасьевич насчет живости и выразительности этого лица! – Да какже вы можете... о любви такими словами?! Всякая любовь, всякая страстьестественны, потому что из сердца исходят!

– Из сердца! – зло фыркнул НикитаАфанасьевич. – Это у вас по сугубой молодости такое представление. А насамом деле страсть не вот тут, – он стукнул себя по левой стороне груди,указывая на сердце, – а во-он где, – последовал округлый жест надчреслами, – зарождается и гнездится, и желание просто созерцать обожаемыйпредмет мгновенно преображается в желание этим предметом обладать.

– Ну и что? – вкрадчиво спросилАфоня. – Что ж в этом дурного? И плотская жажда тоже естественна, ведь незря говорят, что именно в чреслах естество человеческое находится!

– Обладать, да... – повторил НикитаАфанасьевич, словно не слыша Афониных слов. – И очень часто бывает, чточеловек своим желанием вызывает желание встречное. То есть до сего мгновенияпредмет его чувств и помыслить бы не мог, что является средоточием любви ижелания, но, когда об этом узнает, его сердце тоже начинает усиленно биться,душа его трепещет, разум мутится, желания обуревают... он бросается навстречуогню, который его возжег... и не тотчас замечает, что пламень тот ужеутих, а потом и вовсе погас. Какое-то время его любовного пыла еще довольно,чтобы им греться, освещаться и не замечать, что он горит сам по себе, чтообожаемому предмету полыхание его вовсе без надобности. И только потом, вдруг,с разрушительной внезапностью, понимает он, что огонь его не просто никем неподдерживаем, но и задувает его ветер сурового отчуждения, равнодушия, а то иизмены. И вот тут-то начинается истинное горе, мучительное, непереносимое, потомучто не гореть ты уже не можешь, но чудится тебе, словно против твоего чистого,возвышенного пламени ополчились все ледяные ветры северных широт и все суховеипустынь южных, все шторма океанов западных и все грозы гор восточных...

Никита Афанасьевич умолк, но эхо голоса его,исполненного лютой горечи, чудилось, еще веет в воздухе.

– Боже мой... – тихо и столь же горестновздохнул Афоня. – Так вы ее, значит, все так же любите? С прежней силою?

Никита Афанасьевич молча пошел к Нуару,который замер в сладостной дреме, потому что Мышка положила ему на шею своюизящную голову и стояла неподвижно, лишь изредка взмахивая аккуратноподстриженным хвостом.

И это молчание Никиты Афанасьевича отчегопроизвело на Афоню самое тяжкое впечатление. Ну да, ведь это было то самоемолчание, кое зовется знаком согласия, кое не требует доказательств...в самом деле, какие нужны доказательства простого «да»?! Лишь те, ктосклонен изменять своим клятвам и сам себе не верит, требуют этихдоказательств...

– Любите?! – возопил Афоня, и в голосеего зазвучали истерические, злобные нотки. – Несмотря на то что онавозвысила вас – и унизила, приблизила к себе – а потом с презрением отшвырнула,ошельмовав, опозорив?!

– Я был злобно оклеветан, – угрюмопроговорил Никита Афанасьевич. – Только потому она...