нас самих, я верила ему. Верила, потому что он отличался от других людей еще сильнее, чем я, но учился жить с этим. Я помню, как из замкнутого и нелюдимого ребенка он рос и превращался в интересного собеседника, доброго и отзывчивого человека, сохраняя при этом верность себе. И такая сила духа непомерно меня восхищала. А я сама, кажется, наоборот, утрачивала не только близких людей, но и любовь – и их, и свою собственную.

– А ты помнишь, когда научился влиять на чужие чувства? – спросила я и кинула в воду гладкий камешек. Он звонко булькнул где-то вдалеке.

– Нет. Мне кажется, я с самого начала был таким, – Ян задумчиво почесал подбородок. – До переезда у нас был огромный ленивый кот. Он никогда не хотел со мной играть, но, если мне было слишком скучно, я мог заставить его захотеть. Понимаешь? Не просто заставить бегать за клубком, а именно вызвать желание это делать. Тогда я думал, что так могут все. Вроде, этот кот в итоге сбежал.

– А потом ты научился применять свою способность на людях?

Ян тоже нашел камешек и кинул его в реку. Он улетел намного дальше моего, и плеска почти не было слышно.

– Впервые я сделал это с отцом. Когда мы потеряли маму, я видел, что от горя он медленно, но целеустремленно съезжает с катушек. Он стал меньше говорить, меньше заниматься делами, а около нашего старого дома соорудил небольшой алтарь с её фотографией. Иногда я слышал, как он говорит с ней, не так, как обращаются к мертвым, а так, как к живым. С каждым днем ему становилось хуже, а мне страшнее, и тогда я решился. У меня не было фигурок, и я вытянул большую часть его тоски в себя. Мне понадобилось много времени, чтобы затем совладать с ней и выпустить, и я не помню, делал ли все правильно, но это помогло. Его безумие и уныние стали слабеть и отступили, он продал дом, а когда мы приехали сюда уже не сооружал никакого алтаря.

– Так ты можешь воздействовать на чувства людей без их согласия! – я сказала это так громко, что какая-то птица над нами шумно ретировалась из своего укрытия.

– Могу, но я почти никогда не делаю этого. По крайней мере, очень стараюсь.

– Почему?

– Потому что, оглядываясь, я понимаю, что вместе с тоской из отца ушла почти вся любовь к маме. Он больше никогда не говорил, и, наверное, не вспоминал о ней. Так что не в моей власти решать, какое чувство нужно человеку, а какое нет. Особенно если их жизнь не имеет ко мне отношения. Это было бы насилие, такое же, как если тебя физически принуждают совершить какое-нибудь действие. Наличие определенной силы не дает мне никакого права власти над чувствами, мне не принадлежащими.

– Но ты умнее этих людей! – от возбуждения я даже скинула куртку. – Они просто не могут захотеть перестать пить, трудиться над семейными отношениями, отказаться от разрушающей влюбленности! У половины города есть твои фигурки, но далеко не каждый сам знает, чего именно ему следует начать или перестать хотеть. А ты лучше кого угодно видишь это со стороны, Ян!

– Во-первых, это не так. Но даже будь ты права, я все равно не имел бы никакого права…

– А, по-моему, ты просто трус! – Я вскочила на ноги. – Твое «ваша жизнь – сами решайте» приносит меньше пользы, но зато снимает с тебя всякую ответственность! Это позволяет радоваться и чувствовать свою причастность, когда жизнь человека изменилась к лучшему, и ни в чем себя не винить, если стало хуже! Даже в тех случаях, когда ты мог указать правильный путь и не сделал этого! – Я снова вспомнила про развод родителей, про свои собственные мучительные чувства, с которыми мне порой и правда не хватало мужества расстаться, и внутри меня закипела злость. Я посмотрела на свою стеклянную сову, размахнулась, и что было сил швырнула её в реку. Раздался тихий плеск.

Ян молча поднял бровь, встал, отряхнул свою куртку и сказал, что нам пора отправляться домой – а то Атом совсем заскучал ждать.

7

Отец приехал в первые выходные августа, и мне пришлось целую неделю меняться сменами, чтобы получить на этот день выходной.

– Я позвонил Филе раз десять, но он, видимо, все ещё не хочет со мной говорить. Как его дела? – мы с папой шли по пыльной дороге между урожайными полями, разглядывая трудящихся людей и слушая их перекрикивания, летевшие над длинными грядками. Спасаясь от жары, я заколола волосы на затылке и надела самое легкое платье, но это почти не помогало. Но папа, кажется, наслаждался этим фермерским знойным днем, первым для него за эти полтора месяца и последним на остаток лета.

– Я не знаю, он устроился к Толстому Бычку и целыми днями продает куски мертвых животных, так что мы сейчас не часто видимся.

– Я же просил вас не называть так Аркадия Аркадьевича! А ты все там же работаешь?

– Да, – я прищурилась, мне кажется, далеко впереди я увидела подозрительно знакомое черное пятно. – Слушай, ты не знаешь, у нас в роду были люди, страдавшие психическими расстройствами?

– Психическими расстройствами? – папа повторил это задумчиво, но, кажется, совсем не удивленно. – Твоя бабушка, мамина мама, последние десять лет своей жизни провела в сумасшедшем доме. Я думал, ты знаешь об этом.

Я почувствовала, как взволнованно заколотилось сердце, но постаралась заставить свой голос звучать как можно спокойнее. К счастью, папа тоже был занят рассматриванием черного пятна впереди.

– А что с ней было не так?

– Слушай, мне кажется, там впереди Ян прямо верхом на Атоме. Далековато от его огородов, вот это удачная встреча, – папа посмотрел на меня. – Прости, что ты спросила?

– Чем болела моя бабушка?

– Шизофренией, не помню точно, кажется, параноидной. Она видела и слышала души детей, которых абортировала до того, как забеременела твоей мамой. А твоя мама, знаешь… – папа снова уставился на дорогу, – лучше не говори с ней на эту тему. Мать вырастила её одна, и она тяжело переживала её болезнь и смерть.

– Она покончила жизнь самоубийством?

– С чего ты взяла? Хотя, честно говоря, я не знаю. Одним утром ее тело просто нашли в палате, и, кажется констатировали то ли остановку сердца, то ли что-то такое, но твоя мама после поездки туда сказала, что видела на её шее странные следы. Эта психушка славилась низким процентом суицидников, так что, может быть, дело мутное. А