Он вошёл в городок, ворота которого были открыты для того, чтобы позволить бегущим католикам укрыться там.

На центральной площади Норбер должен был остановиться, чтобы пропустить кортеж, выезжавший из отеля губернатора. Норбер задрожал от ужаса, узнав в начальнике свиты графа Филиппа де Трема!

Солдаты полковника поддерживали закрытые носилки, в которых лежал в горячке коннетабль де Люинь, который отправлялся умирать дальше и через три дня умер в Лонгвиле в Керси 15 декабря 1621 года, столько же и от болезни, сколько и от горя, охватившего его вследствие поражения и бесславия.

В окне отеля за занавеской виднелись две головы, смотревшие на эти преждевременные похороны, два лица очень разнящиеся, одно — равнодушное и скучающее, другое — задумчивое и взволнованное: лицо Людовика XIII и лицо Армана дю Плесси.

Когда отряд проехал, Норбер, Валентина и Морис продолжали свой трудный путь. Скоро они вышли из города. Голова старика уже клонилась от усталости и горя, дети плелись рядом, осматриваясь вокруг с любопытством, свойственным их возрасту. Вдруг Валентина закричала:

— Папа, там папа!

Испуганный, Норбер поднял глаза. На виселице висело тело, запачканное кровью и грязью, но бледное лицо ещё можно было узнать. Впрочем, позаботились прибить к груди и надпись: «Рене де Нанкрей, изменивший своему королю, приговорён к смерти на виселице».

— Боже мой, — простонал Норбер, обретя от ужаса новые силы, чтобы идти дальше, взяв на руки Валентину, — Боже Милосердый, сделай так, чтоб она забыла!

од 1635-й, год довольно бурный, двигался к осени.

Вечер, тяжёлый, мрачный и грозный, сменился ночью, усыпанной тучами, которые время от времени закрывали бледную луну.

Среди возрастающих стенаний каштановых деревьев и дубов, рассыпавших свои пожелтевшие листья по земле, слышалось скрипенье заржавленных флюгеров, не без сопротивления поддававшихся бурному ветру.

Дубы скрывали под своей тёмной зеленью довольно обширное, но ветхое жилище, образчик тех замков, которыми эпоха Возрождения сменила средневековые замки.

Вместо башни на дворе замка возвышалась голубятня. Двор был квадратный, замыкаемый корпусом здания, двумя большими флигелями и длинной решёткой. Этот замок отличался пышностью и изяществом украшений времён Франциска I, карнизы, фризы, балконы, окна со средниками были каменные или из ровного дерева, но запустение придавало слегка обветшалый вид этому красивому замку.

Плющ вился вдоль правого флигеля, где в разбитые окна с шумом врывался ветер. При одном из страшных порывов бури окно над дверью с железными арабесками, которая вела из передней на террасу крыльца, отворилось. Женщина в длинном чёрном платье вышла на балкон. Луна, вышедшая из облаков, скоро залила своим перламутровым светом прекрасное лицо этой смелой любительницы природы.

Она любовалась величественным беспорядком старых каштанников и огромных дубов, качавшихся со страшными порывами и стенаниями, походившими на хрипенье моря.

Она любовалась могучими усилиями принципа разрушения, эта белокурая девушка, густые волосы которой развевались, как у царицы друидов, но её очаровательные черты, большие, голубые глаза, крошечный ротик как-то не вязались с этой склонностью любоваться страшным зрелищем.

— Как в этом бурном воздухе легко дышать! — говорила она. — Как хорошо было бы мне там, под дубами, или в долине противопоставлять урагану мою волю и силу моего коня. Вот что я назвала бы жизнью! А прозябать здесь — всё равно что спать наяву... Но зачем я так мало похожу на подобных мне? Зачем с чувством стыдливости моего пола во мне живёт эта смесь вкусов и инстинктов, которые свойственны только мужчинам? Зачем моё сердце бьётся от радости, когда я сжимаю эфес шпаги или ружейный приклад? Когда лошадь мчит меня бешено или я переплываю на ней волны потока, рискуя утонуть или сломать себе шею? Отчего всякая опасность привлекает меня и прельщает? Отчего я провожу бессонные и скучные ночи, когда мне не удалось днём утомить моё тело? Боже, прости меня за то, что я так мало похожа на молодую девушку!

Это отчаяние скоро сменилось внутренней реакцией.

— Может быть, это происходит оттого, — продолжала она разговаривать сама с собой, — что беспрерывное и роковое воспоминание, зловещая сцена детства постоянно преследуют меня? Напрасно хотят мне представить эту картину в виде страшного сна. Стоит мне только "закрыть глаза — и душа моя видит, как мои руки запачкались кровью от сухих листьев! Мне кажется, что меня поразило видение ещё страшнее! Боже мой, разве эти неотступные воспоминания не оправдывают странность моего поведения? А если это пустые призраки моего воображения, разве мне не позволительно для того, чтобы прогнать их, употреблять мужские развлечения? Ах, почему у меня нет спокойных и приятных воспоминаний о прошлом, стремлений к будущему, как у моих подруг? Я не помню даже моей матери, потому что женщина, являющаяся мне вдали, была только мне благодетельницей, покровительницей, чужой!..

Она прислонилась пылающим лбом к балюстраде балкона, потому что дуновение бури недостаточно освежало её.

— Я страдаю! — продолжала она.

После минутного размышления она воротилась в свою комнату и ощупью взяла шляпу с широкими полями. Но в ту минуту, как она отворила потайной ящик маленького эбенового шкафчика, чтобы вынуть оттуда два пистолета и связку ключей, она, по-видимому, колебалась.

— Мой старый отец умер бы от беспокойства, если бы знал, что меня нет дома в этот час, — сказала она. — И когда я возвращусь, он запретит мне выезжать одной!

Её чёрные брови нахмурились при этой мысли.

— Запретит мне... — прошептала она. — Имеет ли он право? Тот ли он, за кого выдаёт себя?

Искушение оказалось сильнее воли той, которая называлась Валентиной и которую все люди в замке называли Лаграверской шалуньей.

Она вышла из своей комнаты, пробралась по тёмным коридорам и через пять минут вошла в конюшню, составлявшую часть нижнего жилья флигеля, и тихо позвала своего любимца Феба, большую белую лошадь с гибким, но сильным станом, которая обратила на неё свои глаза, сверкавшие, как чёрные бриллианты, шумно вдыхая воздух. Валентина взяла сбрую в шкафу, и через несколько минут ретивый конь был осёдлан ею, как самым искусным конюхом. Валентина довела лошадь за узду до калитки, которую осторожно отворила. На мосту молодая девушка села на Феба, который помчался с фантастической быстротой по аллее, проложенной в дубраве.

Лаграверская шалунья, рассекая, как стрела, воздух, подстрекала горячность своего коня, длинная грива которого закрывала ей почти всю грудь, потому что она была принуждена склониться на его шею, чтобы порывы ветра не выбили её из седла.

Ураган всё увеличивался. Его трубный глас гремел так же сильно, как гром. Вдруг какой-то треск пронзительно заглушил густой рёв бури. Бук, наполовину разбитый, упал, оцарапав своими сучьями морду белого коня. Ещё секунда — и большая вершина бука раздавила бы под своей тяжестью и лошадь, и наездницу.