Все свое пребывание в холодильнике я посвятил разработке плана побега. Незадолго до этого я приметил единственное окно в Доме, которое иногда открывали: узкая форточка в кухне. Я говорил себе, что надо действовать быстрее, так как чем больше я буду расти, тем меньше шансов у меня пролезть в такое окошко.

Временами я говорил вслух, и, казалось, Ромул меня слышал. Но он ничего не говорил в ответ, только строил мне гримасы, выражающие страх и гнев. Сейчас я понимаю, что, возможно, таким образом он хотел изобразить мне мое будущее, решись я осуществить свои планы. Тогда мне это в голову не приходило, я был уверен, что имею дело с сумасшедшим, который не может ни напугать, ни ободрить меня.

Несколько месяцев спустя я был снова отправлен в холодильник, разумеется, за попытку к бегству. Этот злополучный провал был, к счастью других, одиночным приключением, предприятием маленького, никому не доверявшего упрямца. Мне удалось засунуть под каждую дверь валики из бумаги, которые мешали им закрываться до конца, и при этом были не видны. В течение дня мне удалось обработать таким образом все двери.

В ту ночь я не стал дожидаться, пока все дети уснут, потому что и я, вне всякого сомнения, погрузился бы в сон вместе с остальными. Я вскочил, как только погас свет.

Под покровом темноты я пересек спальню, ловко лавируя между кроватями. Никто не решался со мной заговорить. Потом я услышал тихий и испуганный голос Марка:

— Ты куда?

— Я забыл пописать.

— Теперь уже нельзя. У тебя будут неприятности.

— Не волнуйся, Марк.

— Останься.

Я медленно открыл дверь и оказался в первом коридоре. С такой же легкостью я преодолел и вторую дверь. Я был крайне возбужден, все оказалось так легко. Я дал себе несколько секунд, чтобы успокоиться, потом стал считать шаги: шестнадцать направо, поворот налево и еще шесть с половиной шагов. Я оказался перед кухонной дверью. Я плавно ее толкнул и почувствовал легкое движение воздуха — значит, форточка была открыта. Едва за мной закрылась дверь, как тут же зажегся свет. Цезарь 4 стоял передо мной и ухмылялся:

— Проголодался? А ну снимай свитер и следуй за мной, тебе нужно освежиться.

Через пару секунд я вновь оказался в холодильнике, где дал наконец волю чувствам. Я долго кричал и плакал навзрыд.

Я чувствую боль в спине. Кто-то дубасит меня кулаком. Мне с трудом удается открыть глаза. Это Ромул. Он всеми силами пытается меня разбудить. У меня сильно болят пальцы на левой кисти. Он берет меня за руку, и мы медленно прохаживаемся между колоннами. Через час боль стихает. Ромул, без сомнения, спас меня от ампутации или даже от смерти. Не думаю, что у них здесь кто-нибудь умирал, иначе об этом бы стало известно. Ромул смотрит на меня:

— Нельзя спать так долго. Ты же знаешь об этом! — упрекает он меня.

Я ничего умнее не нахожу, чем ответить ему:

— Я не нарочно.

— Ты пьешь слишком много воды за ужином, потому и дрыхнешь.

Он отворачивается и отходит от меня.

Что он имел в виду? Быть может, нам дают снотворное, чтобы мы крепче спали всю ночь?

У меня по новой закрываются глаза, но я борюсь со сном, продолжая ходить взад-вперед. Думать больше не получается, тогда я начинаю напевать все известные мне мотивы, выученные в хоре со времен моего появления в Доме.

Других песен я не знаю. Хотя в прошлом я, должно быть, их слышал. Я будто заново родился в тот день, когда оказался в Доме. Однако я уверен, что до этого у меня была какая-то жизнь. Но я помню только последние четыре года. До этого — ничего… хотя не совсем. Внутри у меня есть некий образ. И каждый раз, когда он появляется, он становится все более отчетливым. Я — маленький. С челкой на лбу. Я хватаюсь за какой-то цилиндр, должно быть, это труба отопления. С меня течет пот. Вокруг темно. Слышен оглушительный шум, и тошнотворно воняет машинным маслом… Я не один. Я слышу крики детей, где-то совсем рядом со мной. Это все. Иногда я сомневаюсь в этом воспоминании, уж очень оно похоже на начало фильма Дом счастья.

Все дети Дома, с кем я говорил, что-нибудь да помнят о прежней жизни. В любом случае одно воспоминание они описать могут. Правдивые ли это воспоминания? Вымышленные, придуманные? Как узнать?

У некоторых, как, например, у Марка, сохранились в памяти более точные сведения о себе:

— Меня зовут Олив, — заявил он мне однажды вечером. — Марк — фальшивка, это имя мне дали здесь. Я в этом уверен. В моих снах кто-то очень милый называет меня по имени: «Олив, малыш мой Олив».

Из этого можно сделать вывод, что у всех нас ненастоящие имена. Но как мне тогда быть? Мето — имя, которое мне нравится.

Я занимаю свою голову чужими воспоминаниями о прежней жизни.

Итак, Клавдий. Ах да, помню. Он все время говорит о каком-то объекте, который называет «мама». Он не знает точно, на что это похоже. Но слово не выходит у него из головы. Единственное, в чем он уверен, — то, что есть связь между данным объектом и моментом отхода ко сну и что он теплый и мягкий. Клавдий считает, что, возможно, это какой-то другой способ обозначения подушки или одеяла.

Воспоминание Павла — маленькая комнатка в маленьком доме. Помещение, похожее на спальню, но только с одной кроватью. Он с точностью описывает два предмета, лежащие на синем покрывале, двух ненастоящих животных: медвежонка и кролика. Еще он видит большую фотографию, висящую над кроватью. На ней два котенка играют с клубком.

Перебор этих воспоминаний поддерживает меня в состоянии бодрствования, но я начинаю уставать.

Октавий… Октавий помнит лицо: такой же рыжий, как и он, ребенок, но с очень длинными волосами, заплетенными, как две веревочки. Это лицо ему улыбается, потом показывает язык, но все равно улыбается. Этот образ помогает ему успокоиться в те вечера, когда его обижают или обходятся с ним несправедливо. Его воспоминание помогает ему здесь выжить.

Октавий потерял две фаланги пальца по рассеянности. Однажды, размечтавшись за обедом, он принялся за еду слишком рано. А в другой раз съел семьдесят четыре ложки супа. Один из его пальцев не вынес низких температур холодильника.

С тех пор кто-нибудь из Красных обязательно за ним присматривает с самого утра. Очередности никакой нет, просто каждый день кто-то берет эту обязанность на себя. В последние месяцы этим занимались в основном мы с Марком, что нас очень сблизило.

Я голоден. Я прикладываю ухо к двери, чтобы послушать, не несут ли мне еду. Сразу же отпрыгиваю, потому что опасаюсь примерзнуть к металлу.

Почему Ромул сказал, что я чего-то не понял? Что я должен понять?

Дверь открывается. Цезарь 2 молча ставит поднос. Я устремляюсь в его сторону, чтобы почувствовать тепло извне. Слишком поздно, он уже ушел. Сначала я проглатываю все жидкое, чтобы оно не успело застыть и поцарапать горло. Потом съедаю все остальное, кроме хлеба, который оставляю про запас, не столько для борьбы с голодом, сколько для борьбы со скукой. После этого я начинаю зарядку: хожу, сажусь на корточки, вытягиваюсь. Машинально повторяю эти упражнения раз двадцать.